Художнице вздумалось воплотить на холсте приснившийся сюжет, и теперь Лина рисовала сумеречный лес с синеватыми разлапистыми елями и темным ковром травы. Работала быстро и вдохновенно, используя разнокалиберные кисти и кончики пальцев. Краска капала на ее цветастое домашнее платье и на пол, но она не обращала на это внимания.

Марку подумалось, что у ее внезапного творческого порыва — истерическая природа. Застывшая у холста женщина была похожа на буйнопомешанную, и казалось, что художница даже не задумывается о смысле еще не проявившейся в наслоении красок картины — просто вдохновенно пачкает холст. Но вскоре он понял, что в хаотичном полете ее маленьких белых пальцев есть логика. Вот нервные линии собрались воедино, сплелись между собою причудливым образом, и среди нарисованных деревьев в чаще, образованной наслоением темных мазков, проявился силуэт женщины в длинном светлом платье, ворот которого был схвачен желтой круглой брошью. Длинные распущенные волосы почти полностью закрывали ее лицо.

— Так странно… — сказал Марк. — Босоногая женщина в лесу, и вдруг — золотая брошь на платье. Почему?

Ангелина, слабо улыбнувшись, обернулась от холста.

— Это подсолнушек, — объяснила она. — Я вчера никак не могла уснуть, поэтому приняла транквилизатор. И увидела необычный сон. Девушка пришла ко мне из леса, стояла над моей кроватью и очень странно смотрела на меня. А у нее на груди был подсолнух. И знаешь что? Я ведь прекрасно понимаю, откуда взялся этот сон. И все не могу его отпустить. До сих пор не по себе.

— Откуда же? Расскажи мне.

— Может, переберемся на террасу? Я чайник поставлю…

Так они и сделали. Ангелина, при всей своей рассеянности, обладала сокровенным даром настоящей женщины — умела устраивать уют. Нет, не мещанский прилизанный уют с ровными салфеточками на телевизоре и искусственной пальмой в красивой кадке. Художница позволяла себе творческий беспорядок — часто швыряла книгу на пол возле кресла, в котором провела за чтением пару часов, на ее рабочем столе копились стаканы с недопитым чаем, и все-таки в пространстве, ею созданном, хотелось задержаться подольше. Она привносила в любое посещение что-то особенное, словно душу в него вдыхала.

На веранде почти не было мебели — старенький отсыревший диван, который Ангелина накрыла льняным непальским покрывалом в странных психоделических узорах. На потемневший от старости, изъеденный жучком деревянный стол поставила масляный светильник и несколько свечей. А еще вазочку с печеньем и другую — с карамелью «раковые шейки», бутылку кагора с винными бокалами, привезенными ею из Москвы, крошечные чешские чашечки с персонажами из «Алисы в Стране чудес». В углу — сандаловая ароматическая палочка, от кончика которой поднимается к полотку витиеватый бело-синий дымок. Казалось бы, ничего особенного, но эта атмосфера расслабляла Марка.

Сейчас задумчиво смотрел, как женщина разливает чай, — у нее была осанка танцовщицы и красивые, с приятной полнинкой руки, — и впервые подумал о том, что примерно так и должна выглядеть его пристань. Не то чтобы он был влюблен — в его-то возрасте, с его-то опытом с первого взгляда не влюбляются, — но что-то в этой женщине его влекло, необъяснимо манило. Она была намного старше тех, на ком обычно останавливался его взгляд. И выглядела совсем не так, как ему нравилось. Но в ней ощущалось нечто большее. Что-то на энергетическом уровне.

«Вера тоже была не из тех, кто мне нравится. Слишком тощая, слишком смешливая. А вот поди же ты!» — мелькнула мысль.

Вера…

Так странно, но Марк был моногамен, как воспетый сентименталами всех жанров и мастей долбаный лебедь. Для мужчины его наружности и образа жизни даже не то чтобы просто странно — почти унизительно. До появления Веры с ее веснушками, острыми коленками, щелью между передними зубами и голосом, который, казалось, резал душу на мелкие кусочки, жить было проще. Марк жил машинально, и ему казалось, что так и должно быть.

Ему было семнадцать, когда некая второкурсница Менделеевки, обладательница круглого, словно циркулем рисованного зада, аппетитных белых коленей и посредственного лица, соблазнила его прямо в туалете студенческого бара, куда он, собственно, и пришел в надежде на подобное приключение. До того случая Марк женщин нервно остерегался, зато после — мгновенно освоился и научился смотреть на них так, что большинство капитулировали, даже не дождавшись атаки. Это было весело. Как своеобразный спорт. Нет, он не влюблялся, но и циничным роботом не был — искренне очаровывался каждой женщиной, которая хоть ненадолго попадала в круг его внимания. У него был особый дар — находить красивое там, где другие и не пытались искать. В любой дурнушке мог найти тотемную, священную часть лица или тела. У той — белесые брови и ресницы, которые придают лицу почти порнографическую откровенность и одновременно милую беззащитность; у этой — нежные лопатки, а у следующей — усики над губой, присутствие которых делает темно-розовый рот еще нежнее. Женщины так любили Марка еще и потому, что видели себя красивыми в его глазах.

А потом появилась Вера. Появилась — и все испортила.

Его эмоциональную жизнь после Веры правильнее было бы охарактеризовать словом «выживание». Хотя внешне ничего не изменилось — Марк по-прежнему был легкомысленно дерзок, и самые разные женщины писали ему эксцентричные эсэмэски типа: «Я повешусь, если ты мне не перезвонишь», и он водил их в тихие ресторанчики на Бульварном кольце, опаивал «пинаколадой» и прочими дурацкими напитками, любимыми ими потом.

Ничего не изменилось — разве что из смысла превратилось в декорацию.

Ангелина разлила чай по крошечным, как будто игрушечным чашечкам и откинулась в кресле, плотнее запахнув на груди шаль. В скупом свете масляной лампы художница казалась красавицей из прошлого.

— Моя дочь, Даша, говорила что-то такое в последние дни… Это, конечно, была детская блажь. Она ведь у меня эмоциональная девочка, лунатик…

— Что же дочка говорила?

— Ей было страшно спать, — помолчав, ответила Ангелина. — Если честно, сейчас я кляну себя за то, что не слушала. Может быть, поэтому она собралась и уехала к маме. Даша говорила о своих страхах несколько дней подряд.

— Почему же ей было страшно? — тихо спросил Марк, начиная нервничать.

«Неужели и Ангелина заговорит сейчас о мертвых?» — подумалось ему с некоторой тоской. А ведь знал наверняка: заговорит. Марк вдруг понял, почему ему так неприятно смотреть на новую картину любовницы, — на холсте ничего особенного, а у него мурашки по коже и мелкие волоски встают дыбом, как шерсть у почуявшего беду кота. Он вспомнил свой сон, тяжелый, осязаемый, цветной, наполненный запахами и звуками. Утром забывшийся, как большинство «выпуклых» снов, — видимо, такова реакция организма на вести из непостижимых миров. Когда-то Марк смотрел дурацкую телепередачу — известная ясновидящая рассуждала о символизме сновидений. И посоветовала тем, кто хочет научиться читать сны, держать возле кровати специальную тетрадь, в которую, едва проснувшись, немедленно записывать детали, а то спустя несколько часов все забудется, даже то, что казалось таким «живым».