— Что касается меня, — произнес Д'Обинье, протягивая друзьям руки, — то я предоставляю себя целиком в ваше распоряжение, если, конечно, вы не будете против моего общества. Принц Наваррский был моим другом детства, мы вместе учились в одном коллеже в Париже, и я не вижу причин, почему я должен оставаться здесь, в то время как он находится там. Думаю, он будет рад еще одному другу, которых у него, кажется, осталось немного.

И все четверо устремили взоры на герцогиню Д'Этамп. Увы, что ей оставалось делать, как не согласиться с решением гостей и искренних друзей, к которым она уже успела привыкнуть. Ибо что их, молодых, здоровых и сильных могло теперь удержать здесь, у нее, в то время как в Луврском дворце томился в плену король Генрих Наваррский, которому они поклялись верно служить?

Герцогиня грустно улыбнулась, оглядела всех глазами матери, отправляющей на чужбину сыновей.

— Решение столь скороспелое и неожиданное… — медленно проговорила она и, выждав паузу, продолжала: — Хорошо ли вы подумали, друзья мои? Не будете ли жалеть завтра о минутном порыве, заставившем вас поступить таким образом? Никому неизвестно, что ожидает в Париже.

Первым на ее слова откликнулся Д'Обинье:

— Именно неизвестность, мадам, всегда манит отважного человека, и именно ей мы обязаны нашей, полной приключений, жизнью. Она влечет нас и мы двинемся навстречу, как если бы каждого звала к себе возлюбленная, исстрадавшаяся по ласкам и любви.

— Жизнь нельзя уложить в рамки обыденности, герцогиня, — заговорил Лесдигьер, — иначе рискуешь обратиться в обыкновенного буржуа, думающего только о своем доме и саде и ничего не желающего знать о том, что творится в стране, где он живет. А потому мы едем, и никакие силы уже не смогут нас удержать. Не правда ли, Шомберг?

— Наше пребывание в вашем доме подошло к законному концу, мадам, — отозвался Шомберг. — Мы сделали все, что могли, чтобы защитить вас от банды грабителей, пытавшихся захватить ваш замок, и, в свою очередь, благодарны вам за тот прием, что вы нам оказали. Клянусь травой горы Елеонской, по которой ходил Иисус, более радушного гостеприимства мне еще не доводилось видеть. А теперь мы все смиренно просим вас отпустить нас.

Он подошел к Анне Д'Этамп, упал на одно колено и почтительно поцеловал ей руку.

Лесдигьер усмехнулся и покрутил ус. Шомберг, кажется, мог уговорить рассыпаться прахом гору, на которую Сизиф безуспешно пытался вкатить свой камень[35].

Вымученный взгляд герцогини был устремлен на Матиньона. Улыбнувшись, он припал жарким поцелуем к другой ее руке.

— Прости, любовь моя, — произнес он, поднимая лицо, — но я старый солдат и не могу хоронить себя заживо в стенах этого жилища, пусть даже его хозяйка является для меня самой прекрасной женщиной на свете. Рев походной трубы зовет, кровь начинает закипать в моих жилах, и ничто уже не в силах удержать от жажды деятельности, которой воспылало сердце. Быть может, я не вернусь, и ты найдешь себе другого милого твоему сердцу друга… Вспомни тогда хотя бы раз о бедном и нескладном Жераре де Матиньоне, от всей души любившем тебя.

Старая герцогиня прослезилась и прижала голову Матиньона к себе. С минуту длилось молчание; друзья стояли и молча, переминались с ноги на ногу, устремив взгляды в пол.

Матиньон, наконец, поднялся.

Герцогиня отняла платок и встала с кресла. Оглядела каждого и проговорила:

— Все вы благородны, великодушны и храбры, в вашей груди бьется честное и отважное сердце солдата, не мечтающего о домашнем уюте и покое, но живущего дымом костров, запахом пороха, пылью дорог, жаждой приключений и… объятий прелестных красавиц. Чуть ли не целый год прожили мы в замке, и за это время я искренней материнской любовью полюбила каждого из вас, а нынче, видит Бог, как разрывается мое сердце при мысли, что мы теперь очень долго, а может быть, и никогда больше не увидимся. Но я прекрасно понимаю, что иначе вы все поступить не можете, к этому зовет ваш долг и голос сердца, которым каждый человек обязан повиноваться. Таким же, как вы, был когда-то и мой возлюбленный — король Франциск. Всю жизнь он провел в походах и войнах, был неутомимым в ратных и, чего греха таить, амурных делах и никогда не желал себе ни отдыха, ни покоя. Да и смогла бы я разве полюбить его, будь он иным? Думаю, что нет. А потому, как ни тягостно и скорбно расставание, но я благословляю вас материнской рукой на далекое и небезопасное путешествие. Желаю вновь встретиться, живыми и здоровыми, за этим же самым столом, если, конечно, Господу не угодно будет призвать меня к себе, ибо я уже стара; мой век безвозвратно канул в прошлое. Да будет с вами Бог, дети мои, и да убережет он вас от горестей, опасностей и бед на жизненном пути.

И она снова поднесла платок к глазам.

Пожелание старой герцогини сбудется. Они вновь встретятся все вчетвером, без Д'Обинье, три года спустя, в этом же замке, за этим же самым столом. Это будет год созыва Генеральных штатов в Блуа и образования Католической лиги. Этот год станет последним в жизни герцогини Д'Этамп. Едва она распрощается со своими друзьями, как ее охватит тяжелый недуг и она ляжет на смертный одр с тем, чтобы больше с него не подняться.

Она умрет на руках у врачей в возрасте семидесяти лет и будет похоронена здесь же, на замковом кладбище. У ее свежей могилы с большим букетом цветов будет стоять и лить горькие слезы Луиза, графиня де Сен-Пале, урожденная де Савуази. Ей будет в то время восемь лет.

Но это будет еще не скоро, а пока наши друзья распрощались с хозяйкой замка и ушли каждый в свои покои.

С ней остался лишь Матиньон.

Наутро они простились со старой герцогиней, и она по-матерински их расцеловала. Друзья вскочили на коней, взмахнули шляпами, посылая последние прощальные приветствия дворянам, вышедшим провожать их, поклонились герцогине Д'Этамп и тронулись в путь.

Ну, а теперь зададимся вполне своевременным и справедливым вопросом: как же так случилось, что поляки из далекой восточной страны избрали королем Генриха Анжуйского, одного из братьев французского короля Карла IX? Того, что учинил чудовищную резню собственных верноподданных, поверг в трепет и вызвал возмущение всех европейских государей, а также польского дворянства, именовавшегося шляхтой.

Разумеется, здесь не обошлось без вмешательства королевы-матери. Карл активно помог ей. Возложив эмиссию на епископа Баланса Жана де Монлюка, они отправили его к полякам, чтобы утихомирить умы. Прибыв, он тотчас объявил, что цифра в две и более тысячи, о которой упоминается в наводнивших Европу памфлетах гугенотских публицистов, неверна, и что в Париже было убито всего около сорока человек, да и то это были вожди, стремившиеся свергнуть с престола монарха и заменить его другим. Раздосадованные тем, что их затея потерпела крах, озлобленные на правительство, гугеноты и наводнили страну памфлетами, поносящими короля и восхваляющими самих, нарочно увеличив цифру для пущей убедительности. На это поляки возразили, что располагают самыми точными сведениями о том, что были зверски убиты не только вожди, но и простые дворяне, включая жителей города и гостей, съехавшихся на свадьбу. Монлюк ответил, что ненависть к гугенотам в народных массах была настолько велика, что они вышли из-под контроля, но король абсолютно не повинен и искренне сожалеет; узнав об этом, он сразу же приказал прекратить зверства и утихомирить толпу. Такие же приказы были немедленно разосланы по всем провинциям.