к реке; девятилетний мальчуган машет руками в воздухе, повторяя новые движения, которые, он убежден, помогут держаться на воде.

Самуэль не отвечает, поспешая за «маленьким тамб’раном», как некогда он торопливо семенил, чтобы не отставать от отца мальчика.

На причале два лодочника считают мух. У одного парня передние резцы торчат, как нос его каноэ, а верхняя губа едва прикрывает их. Вид Филипоса, стягивающего с себя рубашку, пробуждает парней от летаргии.

— Адада́![134] Смотри-ка, кто пришел! — лениво тянет зубастый, движения его томны, как медленное течение реки. — Великий пловец!

Филипос их не слышит. Зажав нос и широко распахнув глаза, он делает глубокий вдох и прыгает в воду. Это он уже освоил: с полными легкими он всегда всплывет, хотя пробует только на мелководье. И он действительно всплывает, мокрые блестящие волосы закрывают глаза будто темной тканью. А теперь руки дико колотят по воде — это и есть его попытка «плавать».

— Открой глаза! — орет Самуэль, потому что за долгие годы он понял, что эта бестолковая суета с водой у тамб’рана только хуже, когда глаза закрыты.

Но мальчик его не слышит.

Джоппан считает, что Филипос глуховат, но Самуэль уверен, что маленький тамб’ран, в отличие от большого, слышит только то, что хочет слышать.

— Здесь мелко, мууни, — окликает зубастый лодочник. — Просто встань на ноги!

Неистово бултыхаясь, Филипос поднимает со дна ил, кружит сначала на животе, потом на спине, потом ныряет вниз головой, только пятки сверкают в воздухе. Самуэль насмотрелся достаточно, он прыгает в воду и ставит мальчика на ноги, как опрокинутый кувшин.

Лодочники хлопают в ладоши, Филипос радуется. Несмотря на то что глазные яблоки у него навыкате и смотрят в разные стороны, он победно ухмыляется, прерывая ликование, чтобы срыгнуть и выплюнуть грязь, которую зачерпнул со дна реки.

— Я, кажется, почти половину проплыл, да ведь? — радостно булькает он.

— Оох, аах, да больше половины! — поддакивает зубастый. А второй лодочник хохочет так заливисто, что даже теряет свою бииди.

Филипос сникает. Самуэль ведет его домой, крикнув напоследок через плечо:

— И зачем вам, олухи, весла, могли бы грести своими длинными языками!

Он озабоченно поглядывает на непривычно притихшего мальчика. Тот вообще-то не унаследовал отцовской молчаливости. Неужто маленький тамб’ран обескуражен?

— Я что-то делаю неправильно, Самуэль.

— Неправильно ты делаешь то, что лезешь в воду, мууни, — строго выговаривает Самуэль. Он будет суров и тверд, даже если сама Большая Аммачи не желает говорить напрямую. — Твой отец не любит плавать. Ты его хоть раз видел возле воды? Вот и ты будь таким же.

Самуэль, не сознавая, говорит о тамб’ране, как будто тот прямо сейчас работает в поле неподалеку. В конце концов следы жизни его хозяина повсюду и постоянно напоминают о нем: мостки, кирка, плуг, валы и канавы, которые они копали вместе, каждое поле, которое они вспахали, каждое дерево… Ну разве это не значит, что тамб’ран рядом?

Филипос отбегает в сторонку погонять плетеный мяч. Самуэль идет в кухню.

— На этот раз он сумел проплыть дальше? — интересуется Большая Аммачи.

— Дальше в ил. Он зарылся головой в дно, как кариме́ен[135]. Я выковыривал грязь у него из ушей и из носа.

Большая Аммачи только вздыхает.

— Представляешь, как мне тяжко отпускать его на реку?

— Так запрети ему!

— Не могу. Муж заставил меня дать слово. Могу лишь убеждать его сдержать клятву и не ходить туда в одиночку.

Филипос сидит с мячиком в тени старой кокосовой пальмы, рассеянно ковыряя палочкой заброшенный муравейник. Малыш хмур и печален. Мать садится рядом, ерошит его волосы.

— Может, мне лучше попробовать взобраться наверх, — задумчиво говорит он, указывая на верхушку дерева. — Вместо…

Да почему же мужчинам вечно надо лезть ввысь или вглубь, превращаться в птицу или рыбу? Почему нельзя просто оставаться на земле?

Сын смотрит так пристально, что она вздрагивает.

Он думает, у меня есть все ответы. Что я могу защитить его от разочарований этой жизни.

— Наверх лучше, — вздыхает она.

Помолчав, мальчик продолжает:

— Ты знала, что мой отец забирался на это дерево всего за неделю до смерти? Самуэль говорит, он срезал кучу молодых орехов и в тот день все смогли напиться! — Голос вновь оживляется, как иссохший кустарник, распустившийся после дождя.

Благодарение Господу, он не унаследовал отцовской молчаливости.

— Аах. Ну… он почти свалился…

— Но все равно сумел добраться до самого неба. — Мальчик встает, ставит одну ногу на срезанный клин на стволе пальмы, устремляет взгляд вверх, словно воображая предстоящий путь туда, где заканчивается дерево и начинается небесный свод.

— Аах, это правда, — соглашается она.

Но это совсем не правда. Самуэль, разумеется, не рассказал Филипосу, что произошло на самом деле. В последний год жизни муж перестал лазать по деревьям. Но за неделю до смерти что-то повлекло его наверх. Дерево было знакомо ему, как тела двух женщин, подаривших ему детей. Десятки лет назад он обрубал побеги, которые стали опорами для стоп. Не дерево, нет, а его силы изменили ему, и он застрял на четверти пути. Самуэль полез за ним, с веревочной петлей, свисавшей между ног, подтягивая колени к самой груди, пока не добрался до тамб’рана. Самуэль коснулся стопы тамб’рана, потянул вниз и поставил ее на следующий выступ.

— Аах, аах, вот так. Вы запросто справитесь, верно? А теперь другую… а рукой перехватываем пониже.

Она смогла вдохнуть, только когда муж твердо встал на землю, единственное место, где теперь должны были стоять эти ноги.

— Я нарезал тебе молодых кокосов, — сообщил муж, показывая куда-то за спину, но никаких кокосов там не было.

— Аах. Я очень рада, — ответила она.

Держась за руки, они вернулись в дом, не заботясь