Мы идем на второй этаж, входим в комнату Ясека, заваленную кубиками лего и моделями для склейки. Сам Ясек стоит у стены, как видно, оторванный от чего-то, что делал, нетерпеливо смотрит на включенный монитор.

– Что? – спрашиваю я.

– Это с Фейсбука. Миколай нашел, – говорит Агата.

– Я просто подумал, отчего еще никто не вошел в его профиль, – говорит Миколай и кликает на странице, вписанной в поисковик.

Но профиль, который открывается, это не молодой Бернат. Это девушка, которую зовут Сандра. Она не красивая, но очень старается, естественно, в рамках возможностей, она сильно и искусственно загоревшая, на фото приставляет свой носик к объективу телефона так сильно, словно хочет расцеловать весь мир. Ей 25 лет, и она работает в фирме «Шеф Всех Шефов». На предплечье ее татуировка из китайских иероглифов, кто-то пишет у нее в комментариях, что они означают «суп из утки пять вкусов». Живет она в Эдинбурге, Шотландия, Великобритания.

– Смотри на эту запись, – говорит Миколай.

Я присаживаюсь к монитору. Запись – две недели назад.

«Так вот оно с польскими луковками… сука, как это полгода гулять, я была даже с тобой, когда твоя мать приехала в Польшу, дрянь ты такая, а теперь что, месяц уже не берешь телефон, никто не знает, куда ты делся, твой сосед говорит, что ты взял сумку и выехал в Польшу, читаешь это, сукин ты сын? Вот так оно с польскими пиздюками».

Рядом затеганный: Марек Бернат.

– Войди в его профиль, – говорю я.

Снимок с фоном из красного «феррари». Лайки на клипах, рекорды в фейсбучных играх. Какие-то снимки с отпуска в Шарм-эль-Шейхе с идентично выглядящими, красными, чуть полноватыми приятелями.

Последняя запись – два месяца назад.

– У кого-то есть его телефон, кто-то шлет эсэмэски его матери, – говорю я.

– Зачем бы ему это делать? – спрашивает отец Миколая.

– Я уже могу поиграть? – спрашивает Ясек. Никто не обращает на него внимания.

– Как это – зачем? – поворачиваюсь я. – Это ведь ситуация-мечта. Похищаешь кого-то, потом убиваешь, делаешь с ним, что хочешь, а долгое-долгое время его никто не ищет. А даже если поймут, что чувак исчез, то все равно никто не в курсе, где его искать.

Отец Миколая кивает в знак того, что он принял это к сведению. Тихо вздыхает, вздох его напоминает негромкий свист чайника. Он смотрит на часы.

– Долго они там с ней спорят, – говорит словно сам себе.

– Кто? Кто с кем спорит? – спрашиваю я.

– Гжесь с Камилой. В смысле, с его бывшей женой. Уже два часа там спорят, у него дома.

– Я могу уже за компьютер? – спрашивает Ясек, от скуки ударяя задницей в стену, словно большой маленький ребенок.

– Там возле его дома ее новый мужик. Гжесь его даже внутрь не впустил, – отец Миколая отвечает на вопрос, который я хотела задать, но совершенно о нем забыла.

– Но погоди, Юстина, сейчас, – присоединяется Миколай. – Что ты, собственно, говорила, что отец покусал своего сына? Зачем бы ему это делать?

– Можно? А то меня сейчас сервер выбросит, – повторяет Ясек.

Я еще раз всматриваюсь в лицо девушки, в «феррари»-мечту молодого Берната, смотрю на даты.

– Не знаю. Может, его заставили. А может, он и правда обезумел, – отвечаю через секунду, и она кажется мне невыносимо долгой.

– Ну ни хрена себе, – качает Миколай головой. – Ну ни хрена себе.

Я выскакиваю из комнаты. Вытягиваю телефон из кармана. Черт с ней, с гордостью, и черт с необходимостью оставаться жалостной. Черт с ним, с гонором, который всякий раз выпадает у человека из кармана, словно зажигалка на посиделках.

Это как Клуб Винни Пуха, нужно завершить как можно скорее, извлечь наверх, под солнечный свет, и таким-то образом убить, как убивают вампиров. Нужно выжечь зло как пораженное поле.

Я выхожу из дома, иду быстро, чтобы меня никто не услышал. Набираю Его номер. Он сразу отвечает.

– Ты еще там? – спрашиваю я.

– Там. Я всегда там, – отвечает Он.

Вижу, как от домов отстает побелка, будто старая кожа, вижу спрятанные черные параллелепипеды монотонного черного света. Вижу, как облупившаяся краска отпадает от неба, открывая огромную, плоскую, металлическую поверхность.

– Я так понимаю, что поговорим как люди? – спрашивает Он.

Есть тысячи Зыборков, они растут вдоль бесконечной дороги, один за другим, дороги без конца, по которой ты всегда возвращаешься в одно и то же место, и в каждом из этих Зыборков каждый вечер дьявол говорит «доброй ночи» всем домашним [59].

– Тут, где я нахожусь, происходят страшные вещи, – говорю я. – Слушай меня внимательно.

И словно в подтверждение моих слов я слышу вопль, неартикулированный, тяжелый ор, который прошивает воздух, и я вижу, как из дома выбегают Миколай и его отец и бегут в сторону подворья Гжеся, и вижу, что вдруг все жители района уже стоят на улице, смотрят, что происходит, и только мужик в черной машине остается неподвижен, словно его навсегда пристегнули к креслу водителя, – сидит там еще некоторое время, чтобы потом вдруг встать и открыть дверь.

Гжесь орет. Орет и рвется вперед. Приходится держать его двум другим мужикам; один – это молодой Фалатович, второй – старший Ниский. Ниский – который повыше, а прической напоминает положенный на лысый череп калач. Фалатович толще, крупнее, он грязный от машинного масла, он в рабочей робе. Это не единственные соседи, который принимают участие в представлении. Перед почти каждым домом кто-то да стоит. Собаки лают на полную, сколько есть у них сил.

Гжесь орет, крик этот уже несколько минут как перестал разделяться на отдельные слова. Его бывшая жена, Камила, стоит напротив. Она неподвижна. Вопли отскакивают от нее, словно от стены. Выглядит она по-другому, чем когда я видел ее в последний раз. У нее волосы подлиннее, теперь они черные, кожа – бледнее, круги под глазами – глубже. Выглядит старше и печальней.

– Успокой его, – говорит она Томашу. – Успокой его, что это вообще! Успокой его, Томаш.

Мой отец пытался успокоить Гжеся, но тот продолжает орать.

Орет на Камилу, но также и на большого лысого мужика в спортивках и шлепках, который выносит из его дома игрушки, упакованные в большие целлофановые пакеты.

– Камила, подумай, – говорит мой отец. – Пойдем в дом, поговорим спокойно. Может, так не стоит. Может, не нужно так.

Гжесь начинает рычать, горло отказывается его слушаться.

– Ты сука проклятая, – говорит голосом, похожим на наждак.