Он наконец проглотил кусок и утер рот рукавом.

– Что, осчастливил тебя братец? – он посмотрел на нее покрасневшими воспаленными глазами, и тут только Кловин догадалась, что Рэндальф мертвецки пьян.

Она протянула руку и взяла с блюда кусок холодной дичины.

– Давай, жри. Может, еще и выпьешь за помин души своей сестренки? Земля ей пухом… Королева сдохла, да здравствует королева!

Он поднял серебряный кубок, как пушинку, и, запрокинув голову, выпил. Жилы на его шее вздулись, вино потекло по подбородку, кадык на мощной шее заходил вверх-вниз. Он пил как олень на водопое, мерно и жадно. Кловин смотрела на него не отрываясь. Ее глаза почернели, белки исчезли за разлившейся тьмой. В глубине багровеющей мглы, как внутри драгоценных гранатов, мерцали рубиновые искорки.

Напившись, Рэндальф с глухим звоном опустил кубок на стол и перевел дух.

Кловин торопливо отвела глаза, но барон успел заглянуть в них.

– А-а, тварь! – вскричал он и расхохотался. Задремавшие под сводами голуби испугано захлопали крыльями. – Показалась! Ну-ну, ну-ну…

Они уставились друг на друга.

– Это ты убил Бьянку?

Рэндальф ничего не ответил, только непроизвольная судорога, похожая на ту, какой одержимы больные пляской святого Витта, перекосила его лицо, а левая рука заскребла по столу. Он застыл, пытаясь совладать с собой.

Они замолчали, только треск огня да шипение жира нарушали царящую тишину. Но наконец левая рука перестала трястись, и он сжал ею рукоять клинка так сильно, что костяшки пальцев побелели. Он посмотрел на руку как на чужую и, усилием воли разжав пальцы, отшвырнул кинжал от себя. Прокатившись по столу, оружие со звоном упало на каменный пол.

– Любить – все равно что наслаждаться глубокими порезами, нанося их себе острым лезвием, пьянея от крови, как палач, и терзаясь от боли, как жертва, – он говорил, глядя в стол перед собой. – Ты ведь так любишь, Кловин?

Барон наклонил кубок над столом, и вино, плеснувшее в нем, показалось ей черным.

– Я тоже так думал. Только раны заживают слишком медленно. Рубцы на всю жизнь, – его слова, прерываемые гудением пламени, били ее в сердце не хуже ножей. – Слишком много грязи и унижений, не правда ли?

Словно защищаясь, она закрыла уши руками.

– Ты пока еще жива. Но запомни – это ненадолго.

– Ты сулишь мне смерть? Уж не ты ли убьешь меня? Ты думаешь, что станешь Магистром, зарезав королеву? Но у тебя нет сампира.

– Не я, – Рэндальф отпил из кубка и посмотрел на нее. – Не я зарежу королеву.

Его глаза совсем покраснели – то ли от пьянства, то ли от усталости, то ли бог знает от чего еще. В его черных как смоль волосах прибавилось седины, но унизанные перстнями руки больше не дрожали. Он наклонился и поднял упавший клинок:

– Мы с тобой знаем кто, Кловин. И я бы дал тебе совет… Я нашел тебя в Бремене и с тех пор несу на себе бремя вины… дурацкий каламбур: «бремя в Бремене»… Мне бы тогда убить тебя. Может, это спасло бы ее от смерти.

– Почему не убил?

– Ты была такая жалкая. С твоей нелепой мечтой… Знаешь, чем жирные бюргеры отличаются от рыцарей? Они не умеют мечтать. Я тоже разучился. Брать уроки у крысы – сущий бред, как ты считаешь? Мы все превратимся в буржуа, Кловин, и вы тоже. Гильдия Крысоловов как приют добрых бюргеров, долой рыцарство – от него одни убытки! Только представь: мы встретимся за столом как добрые друзья, нет, как компаньоны, уважающие обычаи друг друга… Эй, проклятое отребье, – вдруг заорал он с такой силой, что Кловин отшатнулась, – будет в этой дыре кто-нибудь крутить вертел или это должен делать господин? Воняет как в преисподней, сукины вы дети! Где вы?

В ответ на господские вопли на пороге возник слуга, одетый в засаленные штаны и рубаху. Испуганно оглядываясь, он подбежал к очагу и закрутил вертел как очумелый, поливая тушу жиром из ковша.

– А с чего ты решила, что я убил твою сестру? – вдруг без всякого перехода спросил он совершенно трезвым голосом и посмотрел ей в глаза.

– Я узнала нож.

– Этого не может быть. У каждого мастера свой клинок. Этот именуют «Побеждающим»… Здесь на лезвии рядом с именем кузнеца девиз владельца – его гравируют в тот день, когда мастер получает клинок. Это не моя джамбия, я ей не пользуюсь. Она просто лежала здесь… Клянусь небом, я не поднял бы на Бьянку руку!

– А я клянусь, что это тот самый нож.

– Я был в отъезде, а кинжал… Проклятие!

Рэндальф с ужасом посмотрел на кинжал, которым только что отрезал очередной кусок мяса, вскочил и, размахнувшись, с силой метнул его. Жалобно зазвенев, клинок воткнулся в дубовую стреху.

– Пошла вон, дура! – заорал он, грохнув кулаками о стол. Кубок подпрыгнул и закачался. – И ты пошел! – он повернулся к слуге. – Пошли вон, пока я не убил вас обоих! Ну!

Втянув голову в плечи, слуга умчался как ошпаренный.

А Кловин сидела не шелохнувшись и смотрела на барона. Звериные глаза светились, пытаясь прочесть правду на его лице.

Но они видели только боль и ярость.

Тяжело дыша, Рэндальф рухнул в кресло и рассмеялся. Опять схватил кубок, чокнулся с воздухом в ее сторону и залпом опрокинул его. Потом обеими руками подтащил к себе окорок и впился в него зубами. На его римском носу выступили капельки пота.

Нестерпимая вонь горелого мяса заполнила зал. Черный дым повалил от забытого кабана. Но барон жевал, глядя перед собой, и ничего не замечал.

Кловин ждала, не явятся ли в нем горе или ярость, торжество или отчаяние, но в глазах его поселилась пустота. Он пил и не пьянел.

Вдруг он повернулся к ней.

– Можешь вернуться к нему, если хочешь.

Он взмахнул рукой, и из темноты выступил подмастерье в цветах Гильдии.

– Отведи ее в покои мастера Билэта. И пошел вон, я сам разденусь перед сном. Да, принеси еще вина.

Прежде чем Кловин поднялась со скамьи, Рэндальф утер рот рукавом и поманил к себе подмастерья.

– И поздравь от меня моего брата с успешно сданным экзаменом! – тихо сказал он.

Когда она была уже в дверях, он вдруг проорал ей в спину:

– Да будем мы все прокляты! И пусть каждый получит то, что хотел! Вот лучшая месть!

Таким она его и запомнила. Грязная рубаха с пурпурной каймой у горла, загорелая рука в перстнях, сжимающая кубок, да обманчивая жизнь глаз, за зеленью которых притаилась пустота.

Аида была права. Она, как мне кажется, была права слишком часто для девушки ее возраста, которая должна маяться с одинокой розой на трамвайной остановке, переживая последние минуты неуверенного свидания. Но она не была девушкой и никогда не держала в руках ни одной розы. Мозг ее, выверенный, как арифмометр, был нацелен на поиски истины. Когда она свистом подзывала крыс или неуловимым касанием пальцев подчиняла себе человеческую плоть, в ее глазах жил потусторонний блеск, который пугал меня. Я никогда не хотел истины так же сильно.