здесь не был давно, здесь кроме крапивы, кипрея да репья не было ничего за огородами, а дальше большие поля у вершинах, да лес вокруг. А зимою здесь и вообще ничего не было. Снег да снег кругом. Я немного пришел в себя, может с полчаса прошло, но не пойми сколько времени было. Мело и мело, не переставало. Действие хмеля потихоньку проходило, и я начинал чувствовать холод, проникающий до самых костей. Мне казалось, что сзади вдалеке за мной идет кто-то, не один, а несколько, в такую погоду разобрать было, конечно, невозможно. Я поперся вдоль концов огородов до своего овошника. На своей земле я оказался в принципе быстро, узнал своё колышущееся в метели чучело, обрадовался, потому что уже не чувствовал пальцев ног, в плохом смысле, и побежал мимо сугробов на грядках к своему дому. Вот моя изба, вот дверь – забежал, нет, ворвался на крылечко, где было так же холодно, как и на дворе; но только здесь не мело, не было ветра, не было мокрого, но холодного снега. Я запер дверь на засов и присел на старый бабкин дубовый сундук. Как же дома было хорошо. Как же тихо, как же пахло сеном с закут. Я содрогнулся, когда стекла затрещали не то от стука, не то от ветра. Я вскочил с сундука, поскользнулся на пол, практически на четвереньках пролетел сени и залетел на кухню, к печи. Зажег свечку и только сейчас заметил, что мои теплые валенки мирно стоят у подпечника, а я ходил в одних шерстяных носках последние несколько часов, наверно после дома Игнатыча. Я закидал дров в печь и разжег огонь. Стал растирать лицо и пытаться понять, что же происходит, но я опять содрогнулся, дверь заскрипела – в хату вошел Егорыч, подошел к печи и сел на низкую табуретку перед огнем, стал греть руки. Я пытался выведать у него, что же произошло с ним на пятаке, что было дальше, что с Болтунихой, что с ним, вообще что угодно, хоть какую-то информацию. Но он молчал и улыбался на огонь. Дверь скрипнула еще раз и в хату вошел Гриша. Он, как и все пришел к печи, стал греться, но в отличие от Егорыча заговорил. За окном продолжало наметать. В печи трескали березовые поленья. Я достал из печи чугунок с ароматным успокаивающим отваром. Батюшка Варфоломей утром, а вечером наш хороший друг Гриша, сперва строго на строго заклял нас больше ни при каких условиях не пить этой ночью никакого сорту алкоголя, да и вообще воздержаться от этого диавольского занятия, пригубив только лишь по престольному празднику крепленого вина. Далее Гриша начал свой рассказ.

Выпив немного вина со своим лучшим другом Григорий отправился спать, ведь уже через несколько часов нужно было вставать готовить алтаря к утрене. Гриша расстелил кровать за печью и залез под теплое пуховое одеяло. Совсем недолго хватило ему чтобы окунуться в сладкий сон, но громкий стук в окно заставил его как ошпаренного вскочить с кровати. Он узнал знакомое лицо – перед ним стоял сельский староста – молил пустить его в избу. Староста весь запыханный сел подальше от окна из которого, по его словам, смотрела на него его супруга на голове у которой вместо ее прекрасных густых волос торчала солома из полевой люцерны. Он рассказал, что давиче, как стемнело уже как несколько часов он перед своим домом увидал жену свою, но она его сперва не заметила. Выглядела она так, что ему это очень не понравилось, но самое страшное, что ему показалось что у нее сено на голове, а сзади хвост как у лисы. И если, может, это и было б естественно, не про солому говоря, то вполне б и красиво было и миловидно; но зная, что там у его жены отродясь такого не было он обеспокоился; от нее меж тем кто-то удалялся задним двором, видно было ночью плохо, но в свете луны он разглядел кого-то низенького горбатого, в черной шубе с длинным ворсом, будто это была и не шуба вовсе, а шерсть своя живая; удалялся неизвестный как будто в припрыжку или хромая. Было как-то не по себе, но он всё ж ки набрался смелости и подошел к жене, рассчитывая, что застанет ее врасплох. Но не тут-то было! Она, резко обернувшись к нему, закатила глаза и как будто не понимая, что так появляться на дворе совершенно невозможно, как давай клясть и ругать мужа, так что я насилу убежал от нее, насилу, и больше не нашел места, куда сейчас же можно было отправиться за помощью. Гриша выслушал беднягу, но не отпустил сразу. С десять минут они пили горячего чаю, Григорий молчал и думал. Затем попросил рассказать, а что делал староста с самого утра. Дела его, как всегда, привычные. Раз дело было зимой, он прошел по центральным деревенским дорогам, проверил везде ли убирают здесь снег; зашел к не совсем добросовестным жителям, посмотрел, не озорничают ли они; проконтролировал общий порядок, проруби, мосты; после обеду, устав немного, зашел в корчму перевести дух. Немного выпил, посидел, здесь понаблюдал за порядком, за тем, кто о чем говорил, нет ли каких спорных ситуаций и, как начало темнеть, отправился домой, а там что было он уже рассказал. Получалось, что ничего необычного, кроме того, что произошло у дома, не было. Староста успокоился, Григорий оделся, отвел его домой, убедился, что жена его все так же красива ,как и всегда и что те красные волосы, а не солома, у нее на плечах. Спросил у нее здоровья и о том, приходил ли сегодня на закате ее муж домой, на что она ответила, что он дошел до калитки, а затем развернулся и быстро направился в сторону большого моста, а явился только сейчас. Батюшка вернулся домой и лег спать. На утро отвел утреню, где увидел меня и, дабы не повторять вчерашней попойки, так он называл выпить по маленькой кружечке вина, ушел в свою келью. Попивая чай, смотрел в окно и, однажды, подойдя к нему, увидал, как я катился под бугор, потерял валенок, который однако ж не увидел уже, подойдя в следующий раз, видимо его кто-то подобрал наверно. День прошел спокойно, он уже готовился ко сну, когда раздался стук в дверь. На пороге стоял Дободолыч. Григорий пустил его, отпоил успокаивающим отваром, спросил, что же случилось. Василий поведал, как его жена за