ним на жутком чудище гналась. Затем рассказал, как вообще день провел: утром, пока все дети поднимались, поиграл, подурачился, поболтал; снег со двора свез, дров наколол; затем на лесопилку пошел в елань; после лесопилки домой забежал, рюмочку жена налила, еще воды принес, тогда ему друг помог с другой стороны, что тепло к Аграфенушке относился; как он ушел, с полчаса еще дома побыл и в шинку с мужиками пошел. Завечерело, домой стал возвращаться, а там эта чертовщина. Ну вот и прибежал в святое место. Отправил отец Варфоломей его домой, заверил, что всё хорошо будет. Залез под мягкое пушистое одеяло, закрыл глаза, но заснуть не успел, снова покой его был потревожен. Опять пришел староста, опять с похожей историей, опять жена его мучила страхом, опять он чудом от нее улизнул. Пошел на знамение – икону в небесах, а на ней будто самого Варфоломея образ – вот и пришел опять сюда. А днем все то же самое, что и всегда: обход дорог, мест ,где народ собирается, с мужиками поболтал, к Игнатычу зашел, а на обратном пути к Болтунихе заглянул на пару рюмок и домой, а там… Отрезвевшего старосту отправивши на его хату, Гриша по чутью какому-то не стал ложится спать, а присел у печи, когда услышал какой-то шум со двора, выглянул в окно, где его лучший друг засыпал церковь снегом, несколько раз спускался к ручью, нес воду в заледеневших ладошках и окрапывал тем, что оставалось, церковные пороги. Гриша наспех накинул на себя шубу, вышел к церкви, где увидел, как друг опять потерял валенки у ручья, забрал его в дом без памяти. Пока его отхаживал, выслушал уже знакомую песенку. Во время этого услышал, опять какие-то звуки с улицы. Опять вышел. Александр Иваныч в одной нижней рубахе при свете полной луны пытался по деревянной черепице залезть на закомар. Что ему было нужно там, наверху понятно не было совершенно. Но он ругался на всех женщин на свете, естественно упоминал неосторожно их принадлежность к колдуньям, обвинял в связях с нечистой силою и прочих смертных грехах. Внизу стояла его жена – Наталья Кузьминишна – и кидалась в него снежками, умоляя слезть, так, мол, и разбиться можно было. Цели Иваныч своей не достиг, по крайней мере, никто не понял, что была у него за цель, соскользнул по обледеневшей крыше и полетел вниз головою. И как же ему по счастливой случайности повезло, что до этого такой же опивень навалил огромную кучу снега туда, куда он приземлился, мягонько, хорошо, только щеки поцарапал об ледышки в сугробе. Григорий помог ему выбраться из сугробу, подбежала жена его с непокрытой головой, Василисушка. Она была девушка стройная, утонченная и Сашку домой бы одна не дотащила бы, а жили они над ручьем, чуть ниже сельского пятака. Григорий помог ей довести пьяницу до дому, уже в дверях, Александр Иваныч начал признавать супругу и улыбаться. Когда Гриша возвращался, увидал как на той стороне по дороге, запыхавшись и вопя на всю деревню, бежали двое мужиков, то обгоняя друг друга, то нарочно пытаясь повалить друг друга на холодную землю; за ними бежали их бабы и звали их, просили подождать, воротиться домой. Вскоре они скрылись за деревьями, и Гриша воротился домой, где его ждал я. Дальше рассказ Григория был интересен для Егорыча. Он возвращался обратно в объективную реальность. Когда мы подошли к тому моменту, в котором сейчас находились, он начал рассказывать свою часть сегодняшних бродилок.

Домна Егоровна женщина была дородная, строгая, старого уклада. Современной моды не понимала и не признавала. Выпить могла, но абсолютно никакой страсти к этому делу не имела. На престольные праздники. Ее муж, Емельян Егорыч, сидел за столом у окна и держался за больную голову. Егоровна понемногу кляла его за вчерашние бесконечные посиделки у соседа-пьяницы, не могла понять, когда это все кончится и так и норовила, да и попадала грязной кухонной тряпкой по небритой опохмельной морде. Ох, как же она его достала. Егорыч собрался с силами и свалил во двор заготовить дров. Там увидел соседа, грустно улыбнулся ему, мол выпить естественно хотца, но жена, сам понимаешь. Хотя что он мог понимать, у него то жены не было, ему вольно. Дров нарубил, натаскал их в избу, пусть просыхают. Пошел на колодец, а то, что там приключилось, не помнил уже, так как пьянел и трезвел раза три, а то и пять за все это время. По дому все дела сделал, сел чаю попить душистого. Домна нет, нет, да и выругается на него. Смотрел он, смотрел на то, как баба его по избе хлопочет и брешет на него, наблюдал и смотрю, говорит, а у нее как будто из-за передника сзади хвостик, как у поросенка торчит маленький. Обернулась, а глаза глядь – поросячьи, а под ними как у хряка пятачок. Она как хрюкнет на него во все брюхо, он как вскочил в попыхах, телогрейку с шапкой схватил, пока выбегал из избы об косяк дверной лбом прихватился. Вырвался к соседу, выпили и, как водится, сорвались в питейную, к Болтунихе. По дороге чуть не налетели на какого-то мальца, его они не часто видели на селе, наверно от купцов проезжих бегал за самогонкой. Веселье продолжилось в корчме. Пили, болтали, кости бросали. Сосед куда-то пропал, но уж не до него было. Чем дальше в ночь время шло, тем больше шуму в большой избе было. Поодаль сопела Болтуниха – спать охота, но и рубляшек охота больше. Все пили, болтали и орали – тут за Глебом Николаичем, что с того дальнего конца в землянке еще жил, пришла жена, чтоб загнать его домой, он как увидел ее, глаза округлил, да как пустился наутек из корчмы, только его и видели. Жена устремилась за ним. Дальше толпа мужиков у стола, что ближе всего к выходу, как загудит, что-то обсуждали, как все разом поднялись, так и вывалились на мороз, а там давай метелить друг друга, да визжать, что есть мочи. Кто-то уходил сам, нарезавшись изрядно, кто-то только приходил отдохнуть. Заметил, однако, Егорыч, что все мужики, когда жен своих видели в этот вечер, то необычно, не как всегда были не рады им, а с каким-то даже ужасом на них реагировали. Сам он раза два точно, вырубался. Иной раз смотрит, никого нет почти в корчме, все висят в отключке на столах. А вот опять полна коробочка