– Я выучу, – заверила Эвелина, спокойно глядя Карине прямо в глаза.

Ту передернуло. Безусловно, Зинка была права, когда высказывалась насчет этой наглой соплюшки. Послать бы ее с урока домой, заниматься, да нельзя. Две недели назад Карина попробовала отправить Малютину из класса на пятнадцать минут раньше срока, и тут же прискакала Бурцева.

– Карина Петровна, – тоном, не терпящим возражений, заявила она. – Будьте добры заниматься с Эвелиной строго по расписанию. Ровно сорок пять минут и не меньше. Кстати, – завучиха строго поджала губы, – задерживать ее тоже нежелательно, девочка очень загружена, у нее еще теннис, изостудия и хореография.

– Может, мне с секундомером над ней стоять? – сквозь зубы спросила Карина.

– А вот это вы зря, – отчеканила Мария Максимовна. – Напрасно иронизируете. Я ведь вам все насчет нее объяснила. Вы же не уговорили Бабакину остаться, а могли бы. Теперь терпите и делайте то, что вам велят.

С этими словами она вышла, плотно прикрыв за собой дверь…

– Ладно. – Карина заставила себя успокоиться, вспомнив, что следующей придет Оля Серебрякова. – Открывай Баха и учи текст. Прямо здесь, при мне.

Девица с недоумением покосилась на нее, хотела было что-то возразить, но передумала, взяла ноты, водрузила их на пюпитр, раскрыла на нужной странице.

«Ничего, – думала Карина, сидя в излюбленном месте у окна и слушая, как ученица раз за разом повторяет одну и ту же фразу. – Найдем способ, как справиться с этой красавицей. Нельзя ее выгонять – ладно. Но тогда пусть учит программу как миленькая».

Сорок пять минут, положенные расписанием, истекли, Эвелина собралась и ушла. Карина облегченно вздохнула.

В класс заглянула Оля, маленькая, белокурая, похожая на эльфа.

– Карина Петровна, можно?

– Можно, Оля, входи.

Девочка направилась к фортепьяно, волоча за собой тяжелую сумку с нотами.

– Что играть сначала? – Она глянула на Карину ясными голубыми глазами. – Моцарта или Шопена?

– Давай Шопена.

Оля добавила к двум подставкам на стуле третью, села, положила на клавиши тоненькие пальчики.

Карина слушала ее и ловила себя на том, что невольно улыбается. Девчонка играла так непосредственно, легко и вместе с тем профессионально, почти мастерски, что ее апатия и слабость от простуды исчезли без следа.

Когда, закончив работу, Карина вышла на улицу, было еще совсем светло. Легкий ветерок за день подсушил асфальт. Она шла по знакомому скверу и удивлялась каждой мелочи. Ей казалось, что она очнулась от глубокого, тяжелого сна и словно впервые видит молоденьких мамаш, прогуливающихся с колясками взад и вперед, разноцветные яркие куртки ребятишек, гурьбой носящихся по детской площадке, толстых, важных голубей, смешно переваливающихся с лапы на лапу, горластых мартовских котов.

Карина нарочно не спешила, но когда она наконец подошла к дому, так и не стемнело. Она увидела, что дверь широко распахнута, а перед домом стоит грузовик, набитый домашним скарбом. Двое грузчиков снимали с машины большой цветастый диван.

«Кто-то въехал к нам, – подумала Карина. – Интересно, куда это?»

Всех жильцов своего маленького подъезда она знала прекрасно. Это только в новых башнях в семнадцать этажей соседи годами ездят в лифте, не узнавая друг дружку, а маленькая хрущевка-пятиэтажка вся как на ладони.

По три квартиры на этаже – всего пятнадцать. Никто вроде бы не уезжал из дома за последние месяцы.

Карина, с любопытством оглянувшись на грузовик, вошла в подъезд. И тут же, почти следом за ней, важно въехал диван.

– Девушка, в сторону! – весело гаркнул один из грузчиков, плечистый здоровяк.

Другой, не такой веселый, может, потому, что низкорослый и худой и таскать мебель ему было тяжело, угрюмо проворчал:

– Долбаные дома ваши без лифта! Тащи эту хреновину на пятый этаж – никаких денег не захочешь!

– Ладно, не вякай, – подбодрил его напарник, и они, обогнув посторонившуюся Карину, довольно быстро потопали вверх по лестнице.

Она в недоумении пожала плечами. На пятый? Кто же это поменялся втихаря, так, что она и не заметила? И тут ее осенило: да это ж к ней, под самый нос, въезжают новые соседи. Видно, двухкомнатную квартиру, пустовавшую лет пять, продали. Раньше, когда была жива мама, она принадлежала Анне Марковне Шац. Потом старушка умерла. Ее дочь и зять квартиру сдали. Но въехавшие туда жильцы за три месяца довели ее до такого состояния и оставили столь ужасающие счета за междугородние переговоры, что после их отъезда хлебнувшие лиха хозяева решили больше никого в свое жилище не пускать. Продавать квартиру тоже не спешили, видно, в деньгах не нуждались.

Карина привыкла за эти годы к отсутствию соседей за стеной, будто так и должно быть. И сейчас интерес к новоявленным жильцам боролся в ней с некоторым страхом: как-то уживется она с чужими людьми за тонкой проницаемой стеночкой. Вдруг шуметь будут? Или…

Что «или» Карина додумать не успела – машинально дошла на свой пятый этаж и уперлась носом прямо в распахнутую дверь соседней квартиры.

Оттуда слышались шаги, голоса грузчиков, скрип и грохот переставляемой мебели. Однако в прихожей никого не было. Карина помялась, но, так и не дождавшись появления хозяев, отправилась к себе.

«Ну их, – подумала она, – еще успеем познакомиться».

Все последующие вечера она прислушивалась к соседям за стеной в большой комнате, но услышать ей ничего не удалось.

«Наверное, въехала какая-нибудь тихая старушка, – решила Карина. – Сидит, караулит квартиру для подрастающих внуков».

5

Однако она ошибалась.

Спустя неделю, вечером, когда Карина, уютно устроившись в кресле, писала в нотах пальцы для Олечки, приспосабливая широкую шопеновскую фактуру к ее крохотной ручке, тишина за стеной вдруг взорвалась громкими голосами. Они быстро перешли на крик, да такой, что Карине пришлось отложить свои ноты.

Ссорящихся было двое: мужской голос будто бы что-то спрашивал с нарастающим раздражением, ему вторил высокий и жалобный то ли женский, то ли детский голосок, будто оправдываясь. Тонкий голос все набирал и набирал высоту. До уха Карины стали долетать некоторые слова.

«Не могу я, не могу», – отчетливо расслышала она сквозь стену, и крик перешел в рыдание. Мужской голос что-то сердито забубнил на одной ноте, отчего рыдания усилились.

Карине стало неловко, будто она подслушивает чужую семейную сцену. Она вздохнула, сгребла в охапку Шопена и перешла в кухню. Ощущение неловкости потом долго не проходило, хотя и в сочетании с раздражением. В конце концов, ведь это она пострадавшая, это ей не дали доработать, выгнав из-за любимого стола, с привычного насиженного места.

Совсем поздно, закончив работу, Карина зашла в большую комнату. За стеной царила мертвая тишина, оттуда не