он встал, по обыкновению, в половине седьмого, приказал окатить себя ледяной водой из баскаковского колодца, сделал легкую гимнастику по офицерскому руководству, приложение пять, — двадцать наклонов влево, двадцать вправо, «ласточка», «крылышки», пятнадцать приседаний, — побрился тупой бритвой «Нева», обрызгался «Шипром», облачился в отутюженную ординарцем форму и направился с обычным утренним визитом к актрисе Гуслятниковой.

Сорокалетняя, толстеющая актриса Гуслятникова сохраняла следы былой красоты. Она оказалась в Баскакове с актерской бригадой. Пока на фронтах была передышка, в штаб тридцатой дивизии постоянно наезжали столичные гости в рамках программы политического воспитания войск. Сначала нагрянул «Аншлаг», распотешивший солдатню до звонкого солдатского пуканья; особо знатно изображали ЖДов — жирных, с портфелями. Потом невесть с чего нагрянули писатели — тоже целая бригада, прикомандированная отчего-то именно к Паукову; писатели задержались до сих пор — из Москвы их забирать отказывались, мотивируя отказ необходимостью своевременного освещения армейских будней в печати; тщетно объяснял Пауков, что не у него одного армейские будни, что писателей можно бы откомандировать и в другую дивизию, вон в Чехвостове стоят танкисты, а под Трухиным десантники; из Москвы упорно долдонили, что Пауков — знаменосец, орденоносец, а потому и писатели должны кантоваться у него, регулярно встречаясь с бойцами и отправляя отчеты в «Красную звезду». Пауков не знал, что делать с писателями. В конце концов ему надоели гражданские очкарики в плохо пригнанной, давно не стиранной форме, осточертели их виноватые улыбки и все более откровенные вольности в разговорах с солдатами и в спорах с политруком, — и он принял решение поделить их день на две части: в первой половине дня писатели, как положено военным, занимались строевой подготовкой под руководством сержантуры, наводили порядок в расположении и зачищали картошку вместе с нарядом, а во второй — встречались с теми же солдатами уже как писатели, то есть отвечали на вопросы, задавали в ответ собственные, вели пропаганду и сочиняли очерки об отличниках боевой и геополитической подготовки. С писателями, таким образом, он разобрался — но тут на него свалились гастроли Нижегородского театра Русской Армии. Это получалась уже не служба, а одно бесконечное культмассовое мероприятие; может, им еще и бордель из Москвы привезти? И так уже не осталось во всех окрестных деревнях девки неотжаренной; и так подворотничков не меняли по три дня, забыли солдатскую гигиену, ходят в чирьях, — нет, им прислали театр с обязательным предписанием смотреть спектакли и все это время кормить артистов. Артисты приехали в самом деле голодные — в Нижнем, как и в прочей провинции, театры давно закрывались за ненадобностью, единственный шанс выжить во время войны был именно давать концерты в войсках; но и концерты у них были, прямо сказать, псивые, не то что «Аншлаг». Одно название, что театр. Сначала читали какие-то басни, изображали медведя и лису, потом показали солдатам отрывок из сказки «Колобок», с переделанным про ЖДов текстом, потом разыграли целое действие из пьесы «Солдатская мать» — про дезертира, который сбежал под мамкину юбку, а мамка его заложила военкому и закатала обратно на фронт; пьеса была хороша в политико-воспитательном отношении, особенно выразительна была солдатская мать — тугая, сочная женщина. У солдат это вызвало нездоровые реакции — среди рядового состава многие неприлично громко обсуждали, что хотели бы иметь такую мать и показали бы ей много интересного; в целом пьеса не вызвала нужных эмоций. Артисты отыграли три концерта и должны были наконец свалить, но захотели остаться — в Нижнем, говорили они, давно жрать нечего, а тут все-таки войсковое довольствие. Особенно нагло вел себя нерадивый сын солдатской матери, он же постановщик пьесы — уминал, сволочь, тушенку так, что ряха трескалась; Пауков побежал к политруку, тот запросил Москву — но Москва подтвердила, что артистов надо принимать, иначе сорвется план воспитательной работы. Артисты харчились у них еще неделю, переиграв весь классический репертуар. На прощание — от радости, что свалят наконец, — Пауков приказал всем выдать по стакану спирта и сам выпил, а выпив — принялся почему-то гусарить. Стыдно вспомнить. Блестящий русский офицер. Пил спирт из туфельки (не очень чистой, тридцать девятого размера). Чуть не задохся от натуги, поднимая на руки солдатскую мать Гуслятникову, и даже стал перед нею на одно колено, а уж каблуками щелкал так, что сбил набойки к чертовой бабушке. Сулил поставить на все виды удовольствия. Читал стихи — сначала из «Офицерского письмовника» («Жасмин хорошенький цветочек, он пахнет очень хорошо»), потом, по просьбе артистов, — из «Офицерской азбуки»: «Давид играл на арфе звучно, дрочить в сортире очень скучно». Распустил хвост, показал настоящий армейский шик — было бы перед кем метать бисер! В ту же ночь Гуслятникова ему отдалась, а когда все уехали — осталась.

Паукову поначалу льстило, что настоящая артистка, хоть и из Нижнего Новгорода, будет жить теперь при нем в расположении его штаба — и у него, вот уже три года как оторванного от родной семьи, толстой жены и двух уродливых дочерей, будет своя полевая спутница, как и положено на настоящей войне. Он что-то читал подобное. Гуслятникова вызвалась каждый день декламировать стихи по деревням, где были расквартированы солдаты из его дивизии, — и в самом деле, надев единственное концертное бархатное платье, терзая потный платочек, читала солдатам по вечерам, вместо телепросмотра информационной программы:

Касаясь трех великих океанов,

Она лежит, раскинув города…

Солдаты уже не решались отпускать шуток про то, как она лежит и как бы хорошо ей всунуть пушечку куда-нибудь в Кушечку, — потому что Гуслятникова была теперь уже не приезжая артистка и не солдатская мать, но полевая жена генерала Паукова, отнюдь не любившего шутить. Программа «Время», конечно, была бы интересней. Все-таки краешком глаза посмотреть на гражданскую жизнь — тетки в летнем, мороженое… За месяц актриса успела не по одному разу выступить во всех деревнях вокруг Баскакова. В услужение ей Пауков назначил солдатика — по рекомендации собственного ординарца, который обрадовался возможности пристроить земляка. Первую половину дня Гуслятникова проводила в избе, томно нежась, ежась, красясь, жалуясь на судьбу то хозяйке, к которой ее определили на постой, то денщику Тулину. Пауков с нею уже две недели не ночевал — при трезвом рассмотрении солдатская мать оказалась толстой, неловкой и совершенно ненасытной. Паукову в сорок восемь лет было трудно удовлетворять ее прихоти, да и перед офицерами неудобно было постоянно ночевать у сомнительной бабы. Поэтому спать с ней Пауков не желал, а лишь иногда навещал. Сначала это казалось Гуслятниковой проявлением особого армейского шика. Пауков в ее глазах обрастал новыми