сторонником радикальных перемен и, хотя во многом расходился с Алексеем Рыковым, сочувствовал его жизненной позиции. Еще более был известен Борис Николаевский, родной брат Владимира. Несколько лет он примыкал к большевикам, встречался с самим Лениным, но в 1906-м «перебежал» к меньшевикам и получил известность как одно из лучших перьев этой партии.

Фаина гордилась братом, его смелостью, его интеллектом, его решимостью посвятить всю жизнь революционной борьбе. Даже если эта борьба не завершится победой при их жизни — дело сохранится для будущих поколений. Одна из первых русских революционных песен обещала:

Но ведь время придет, и проснется народ,

Разогнет он избитую спину,

И в родимых лесах на врагов подберет

Здоровее и крепче дубину.

Это знаменитая с 1860-х годов «Дубинушка». В народе ходило множество вариантов этой песни, но стихи для самого популярного и гневного написал Александр Ольхин (1839–1897) — юрист, состоятельный человек, выступавший адвокатом на нескольких политических процессах. Он защищал народников, участников кружка Сергея Нечаева, участников рабочей демонстрации на Казанской площади в Петербурге… Позже он и сам попал под надзор полиции, не раз Ольхина арестовывали, ссылали. Последние годы жизни он вел дела Рязанско-Уральской железной дороги. Пример красноречивый: в то время отпрыски богатых купеческих фамилий тоже уходили в революцию.

4. Властители русских дум

«Дубинушка» в начале 1890-х звучала повсюду, создавая атмосферу времени, когда Рыков выбирал свое будущее, выбирал подходящую роль в жизни. Собственно, именно тогда русское понятие «интеллигенция» и стало политическим термином. Интеллигенту полагалось пребывать в оппозиции к власти, «страдать за народ» и вынашивать идеи все новых и новых преобразований — не только России, но и мира. В духе Французской революции (ее было принято идеализировать), в духе демократизма. То есть магистральным признаком интеллигенции, ее главной чертой, считалось умение мыслить критически и, как считалось, независимо. Хотя, отбрасывая штампы официальной пропаганды, критически мыслящие господа порой подпадали под власть новой конъюнктуры — либеральной или социалистической. И ее объятия оказывались не менее крепкими, чем у власти. Позже эти противоречия мятежной «касты» проявились вовсю. «Русская интеллигенция — атеистична в религиозном обществе (как это было в императорской России) и религиозна в обществе атеистичном (как это было в Советском Союзе). В этом, вообще говоря, слабость русской интеллигенции как идеологического движения: ее объединяет не столько идеологическая программа, сколько традиция противостояния, т. е. не позитивные, а негативные признаки. В результате, находясь в оппозиции к доминирующим в социуме институтам, она, в сущности, находится в зависимости от них: при изменении стандартов меняется характер оппозиционности, конкретные формы ее проявления», — писал наш современник культуролог Борис Успенский. У интеллигенции с первых лет ее существования появились вожди, властители дум — сначала Виссарион Белинский и Петр Чаадаев, позже — два куда более радикально настроенных Николая, Добролюбов и Чернышевский. А еще — Александр Герцен, Михаил Салтыков-Щедрин. Все они слыли либо открытыми врагами самодержавной власти, либо ее неудобными оппонентами. Все они владели пером — проявляли себя и в журналистике, и в изящной словесности. Русскую культуру того времени справедливо считают литературоцентричной, законодателями мод были именно писатели, которых подчас воспринимали почти как пророков. Они задавали тон и художникам, и политическим мыслителям. Все, вслед за литераторами, стремились к «критическому реализму». Бороться с этим направлением с помощью запретов невозможно: оно оказалось не только сильным, но и органичным — как реакция на схоластический «официоз», который с середины XIX века не успевал за идейными спорами и новациями, которые преподносил обществу «век девятнадцатый, железный». И неудивительно, что десятки, а затем и сотни самых самобытных умов оказались — напрямую или косвенно — в оппозиции к Российской империи, к ее «руководящим и направляющим» идеям.

Но вернемся в Саратовскую гимназию, в которой, кстати, когда-то несколько лет преподавал мятежный Чернышевский. Она, благодаря усилиям сестры, стала альма-матер Алексея Рыкова. С первого гимназического года он учился превосходно, рьяно — и науки давались ему сравнительно легко. Даже нелюбимые дисциплины, которые приходилось зубрить через силу. Но, кроме исправной зубрежки, он уже поднимал голос против устоявшихся порядков.

У Рыкова с первых классов вызывало протест чрезмерное внимание, которое традиционно уделялось в классической гимназии древнегреческому и латыни. В чем смысл столь дотошного изучения этих мертвых языков? Чем они связаны с техническим или социальным прогрессом? В Саратовской гимназии царили относительно свободные нравы — и Рыкову даже позволялось выражать свое несогласие с программой, которую утверждал сам министр… Гимназия — привилегированное учебное заведение с солидной историей — должна была готовить защитников престола, самых благонамеренных подданных. Так предполагалось. Впрочем, эта система давала сбои, и для директора Василия Александровича Боголюбова приоритетом были способности ученика, больше того, талант к учебе. За это Рыкову прощалось многое. Да и за бедность, за то, что он в старших классах сам честно зарабатывал на хлеб уроками. Кто знает — быть может, из него выйдет хороший исследователь или гимназический учитель, почему бы и нет? Потому и берегли молодого Рыкова, не подрезали ему крылья, хотя он не раз давал к тому повод.

Другое дело — друзья по гимназии, они, в большинстве, Алексея уважали (звучит банально донельзя, но иначе и не скажешь) и побаивались его шуток — порой острых и язвительных. Он не был дворянином, семья его жила бедновато. Таких в Саратовской гимназии насчитывалось немного — и потому Рыков преуспевал и в учебе, и в самоутверждении. Но настоящих друзей Рыков нашел все-таки не в гимназии, а в нелегальных кружках, в которых все считали себя единомышленниками, хотя и спорили до одури. Разногласия — и значительные — обнаружились чуть позже. Самое удивительное, что нелегальные увлечения не мешали гимназическим штудиям Рыкова. Видимо, он уже в те годы неплохо умел распределять время и силы.

Он не просто учился, а штурмовал науки. Видимо, уже в гимназии Рыков проявлял столь важное для крупных управленцев качество — он умел действовать быстро, не жертвуя при этом точностью. И обладал «компьютерной» (как мы бы сейчас сказали) памятью. Постоянно заглядывать в книги и в энциклопедии ему не приходилось. Знания он копил, как Скупой рыцарь свое злато. Не сомневался, что пригодится. Ведь его божеством был технический прогресс, а новым предприятиям, возникновение которых неминуемо, понадобятся умелые управленцы. В гимназии он верил, что самодержавие долго не удержится, и друзья — в том числе опытные «старые народовольцы» — в основном поддерживали его оптимизм. Другое дело — какой станет будущая Россия, насквозь буржуазной или пролетарской по духу, по составу системы власти. Тут не было конца спорам и сомнениям. И Рыков в диспутах со старшими товарищами не выглядел наивным юнцом.