class="p1">Другим замечательным аспектом этого обыденного примера с применением указательного жеста, с эволюционной точки зрения, является его просоциальная мотивация. Я сообщаю вам о вероятном присутствии вашего бывшего парня или о местонахождении украденного у вас велосипеда, просто полагая, что вам захочется об этом знать. Сообщать такого рода информацию, чтобы помочь, — явление чрезвычайно редкое в мире животных, даже среди наших ближайших родичей, приматов (в главе 2 мы рассмотрим примеры наподобие предостерегающих криков и созывами# к пище). Скажем, когда поскуливающий детеныш шимпанзе разыскивает свою мать, все прочие шимпанзе поблизости почти наверняка это понимают. Но даже если какая-нибудь из оказавшихся рядом самок и знает, где мать, она не сообщит об этом потерявшемуся малышу, хотя вполне способна протянуть вперед руку в жесте, похожем на указательный. Не сообщит потому, что в число ее коммуникативных мотивов попросту не входит извещение других о чем-то лишь с целью им помочь. И наоборот, коммуникативные мотивы человека настолько прочно укоренены в сотрудничестве, что мы не только делимся друг с другом информацией в порядке помощи, но один из главных наших способов о чем-то попросить других — это просто известить их о нашем желании, ожидая, что нам предложат помощь. Так, я могу попросить воды, просто сказав, что хочу пить (информируя вас о моем желании), поскольку знаю, что в большинстве случаев ваша готовность прийти на помощь (и то, что мы оба о ней знаем) превратит это уведомление во вполне действенную просьбу.

Человеческая коммуникация, таким образом, основана на идее сотрудничества и осуществляется наиболее органично в контексте (1) взаимно предполагаемого общего знания, или общего для участников коммуникации смыслового контекста и (2) взаимно предполагаемых мотивов сотрудничества и взаимопомощи. Сотрудничество как основа человеческой коммуникации — это, конечно, главная находка Грайса (Grice 1957; 1975), которая в разной мере и по-разному принимается в качестве исходной посылки другими последователями этой традиции, такими как Кларк (Clark 1992; 1996), Спербер и Вилсон (Sperber; Wilson 1986) и Левинсон (Levinson 1995; 2006). Но если мы хотим постичь истоки человеческой коммуникации, как филогенетические, так и онтогенетические, нам нужно выйти за пределы коммуникации как таковой в более общую сферу человеческого взаимодействия и сотрудничества. Оказывается, оно во многих отношениях уникально для мира животных, как по структуре, так и по мотивации.

А именно, человеческое сотрудничество структурируется, по мнению современных философов действия, совместной интенциональностью, способностью к совместным намерениям (shared intentionality), или «мы-интенциональностью» (Searle 1995; Bratman 1992; Gilbert 1989). В целом, способность к разделению намерений — необходимое условие специфически человеческих форм совместной деятельности, в которых участвует множественный субъект «мы»: общие цели, общие намерения, совместное знание, единые верования, и все это — в контексте разнообразных мотивов сотрудничества. Их совместный характер особенно значим в ситуациях формализованного взаимодействия, в которых задействованы такие культурные феномены, как деньги, брак, правительство, существующие лишь в совместно создаваемой реальности социальных институтов, в которые мы все верим и действуем так, как если бы они действительно существовали. Ио способность к совместным намерениям участвует и в более простых и конкретных совместных действиях, например, когда мы ставим себе общую цель вместе создать новый инструмент, или хотим пойти вместе прогуляться, или просто вместе любуемся горным пейзажем, а может, совершаем религиозный обряд. Соответственно, кооперативная коммуникация человека, вне зависимости от того, использует ли она «естественные» жесты или «произвольную» знаковую систему, основанную на договоренности, является частным случаем, пусть и особенным, свойственной только человеку совместной деятельности, опирающейся на способность к совместным намерениям (Tomasello, Carpenter, Call, Behne, Moll 2005). Навыки и мотивы разделения намерения, таким образом, составляют то, что мы могли бы назвать фундаментом, кооперативной базовой структурой (infrastructure) человеческой коммуникации.

Если человеческая коммуникация является кооперативной, в отличие от коммуникации прочих приматов, естественным образом возникает вопрос, как она могла сложиться в эволюции. Беда в том, что современная теория эволюции, обсуждая возникновение сотрудничества или, по крайней мере, альтруизма, неизменно сталкивается с проблемами. Однако, если базовая структура кооперативной коммуникации в основе своей та же, что и у прочих совместных видов деятельности, возможным ответом на этот вопрос будет тот, что она сформировалась как часть более общей системы приспособления человека к сотрудничеству с другими людьми и вообще к существованию в рамках культуры. Итак, по неведомым нам причинам, в какой-то момент в ходе эволюции человека те индивидуумы, которые оказались способны вступать друг с другом в совместные виды деятельности, с совместными намерениями, совместным вниманием и мотивами сотрудничества, получили преимущество в приспособлении. А потом появилась кооперативная коммуникация как более эффективный способ координации этой совместной деятельности, сначала вобрав в себя, а затем способствуя дальнейшему развитию общей базовой психологической структуры способности к совместным намерениям. Все это началось, вероятнее всего, с таких форм взаимодействия, при которых индивиды, помогавшие своему партнеру, в то же время помогали и себе. Но затем произошел перенос на ситуации более альтруистического толка, когда кто-то просто делился с другими информацией или чем-нибудь еще по собственной инициативе, возможно, для поощрения взаимности или для создания репутации человека отзывчивого. Лишь значительно позже люди начали общаться этим новым основанным на сотрудничестве способом вне контекстов сотрудничества и взаимодействия, для достижения целей более высокого порядка, напрямую с сотрудничеством не связанных, вследствие чего появились ложь и обман.

Первые шаги почти наверняка относились к сфере жестов. Это становится особенно ясно при сравнении с голосовой и жестовой коммуникацией наших ближайших родичей, человекообразных обезьян. Вокализации человекообразных обезьян почти полностью предзаданы генетически, мало подвержены обучению, тесно связаны с конкретными эмоциями и адресованы без разбора всем, кто находится поблизости. А жесты человекообразных обезьян, напротив, чаще представляют собой результат обучения, используются достаточно гибко в различных социальных ситуациях для достижения различных социальных целей (причем для взаимодействия с людьми иногда выучиваются новые жесты) и адресуются конкретным индивидуумам с учетом направленности их внимания в данный момент времени. Обучение, гибкость и внимание к партнеру относятся к фундаментальным характеристикам человеческого способа коммуникации, и пока они не появились, продвижения в эволюции человека просто не могло быть. Вслед за многими специалистами по теории происхождения жестов подчеркнем еще раз, что использование человеком указательного жеста и пантомимической коммуникации, которые пришли на смену жестам обезьян после возникновения сотрудничества, является «естественным», в отличие от «произвольных» условных обозначений языка. А именно, указательный жест основан на естественной для человека склонности следовать за направлением взора окружающих на внешние объекты, а изъяснение жестами — на естественной для человека тенденции интерпретировать действия окружающих с точки зрения намерения. Эта естественность подтверждает, что такие жесты можно рассматривать как переходную