относились к деревне. Желтовато-коричневая черепица новых крыш бросалась в глаза, беспрестанно вызывая у людей зависть и сожаление о том, что не всю деревню постигло несчастье, что не вся она сгорела дотла.

За нижним концом деревни пролегла приманчивая полоса на редкость плодородной земли. Но, как нарочно, она по большей своей части принадлежала к каменному гнезду, образовавшемуся вокруг костела. Да и там, за Лиштиной, тоже прекрасные были поля! Кониар это хорошо знал, потому что у него, как у одного из немногих «верхних», имелся там свой клочок земли. Целый кусок горной земли на Грбачинах не сравнишь с этой единственной полоской.

В злобе и раздражении, он поправил лежащий на спине полупустой мешок и оглядел деревню. Невольно бросил взгляд и на равнину, а затем и на поле за Лиштиной. И тут его обожгло сознание того, что должно произойти там завтра. Он знал об этом уже несколько дней, с тех пор как вступил в сельскохозяйственный кооператив. И вот теперь, накануне того дня, который он сам уготовил, его мучило сознание, что только убогое полюшко в горах, откуда он сейчас возвращался, станет его приусадебным участком. А то, внизу, за деревней, завтра распашут. Завтра!

Мешок за спиной словно отяжелел, теперь Кониар будто ствол дерева тащил на себе. В этот миг Кониар не мог понять, как тогда он на это решился. Ведь три года вел он тяжбу с Имрихом Русняком за свою землю у Лиштины. Последней коровой пришлось поступиться, чтобы заплатить долг и сохранить поле, на которое, словно голодный волк, зарился Заек.

Потом пришла война, а после нее кое-что переменилось. Люди оправились, перевели дух, потому как судебные исполнители в их деревне больше не показывались; за проданных поросят можно было получить столько, сколько они никогда не получали. Таким образом «верхние» тоже обрели в деревне вес и право голоса.

А в остальном все оставалось по-прежнему. Как и раньше, работали до полного изнеможения, всяк на своем участке сражался с камнями да корнями. Страшились весенних паводков, размывающих поле, внезапного падежа скота. Так же, как и прежде, крестьяне стерегли друг от друга снопики овса. Да, не слишком изменилась их жизнь в первые послевоенные годы!

Только года три тому назад, году в пятидесятом, в Прислопе что-то пришло в движение.

Слухи, от которых дух захватывало, разлетелись по домам, пронеслись по долине и докатились до забытых горных шалашей. Услышанное обсуждалось на завалинках и в трактирах, в лесу при сборе хвороста, дома во время обеда и вечером на печке.

Мысли были еретические. Целыми столетиями никто ни о чем подобном не слыхал. Надуть, выгодно жениться или отсудить, урвать новый кусок земли, завести двух коров — такое деревня знала. На этом покоилась надежда спастись от голода, таков был закон, царивший с давних пор и не обходивший никого. И теперь отказаться от поля, от клочка земли, который ты полил своим потом, обработал своими руками, и потому они словно вросли в эту землю, дали ростки и укрепились, как корни? Какому же глупцу такое могло прийти в голову?

И все же летом прошлого года Кони ара начал подтачивать червь сомнения.

Однажды косил он траву на самом краю их земельного надела под Челом. За холмом, внизу поросшим высоким и густым лесом, а на вершине — голым и чистым, как лысина, начиналась Колачинская долина — земельные владения соседей. Кониар редко когда подымался на вершину холма. Луг под Челом был последним, самым отдаленным участком его земли.

А в этом году он заночевал на том поле. С раннего утра принялся косить. И чтобы Вероне или Зузке не пришлось тащиться в этакую даль, он решил еще перевернуть сено. Солнце, однако, спряталось за тучи, как будто собирался дождь.

Поворошив траву, он подумал, что хорошо бы, пока сено сохнет, подняться на вершину холма.

И вот он, не торопясь, вскарабкался наверх. Добрался до вершины и… остолбенел. Прямо ахнул. Внизу под ним, в Колачинской долине, вместо нескольких сот кривых полосок полей, раскинулось одно огромное поле.

У него захватило дух, он глазам своим не поверил и припустился бежать. Бежал до тех пор, пока не очутился в Колачинской долине. Взволнованный, застыл перед необыкновенным полем. Только здесь он ощутил, насколько оно необъятно. Межи исчезли, а от зеленоватого ржаного поля исходила какая-то особая, глубинная и торжественная тишина. Глаза Кониара вспыхнули страстью, кадык заходил от волнения.

С тех пор его постоянно что-то тянуло взглянуть на соседскую сторону. И однажды, во время одного праздника, между косьбой и жатвой, когда Кониары пошли в лес по ягоды, он завел сюда и Верону.

Земляники тут было видимо-невидимо, и он боялся, что до вершины холма они так и не доберутся. Поэтому, идя впереди, он поднимался все выше и выше, клича за собой и Верону, уверяя, что земляника там еще крупнее и спелее.

В конце концов он завлек ее на самую вершину.

Поставив корзинку, она поправила платок и вдруг воскликнула:

— Бог мой! Глянь-ка… Колачинская-то!..

Глаза ее вспыхнули от удивления. Она перекрестилась.

Он прикинулся, будто то, на что она ему указывала, он тоже видит впервые, а сам пристально наблюдал, какое впечатление произвело на нее поле, раскинувшееся внизу. Он радовался, что и она, Верона, тоже поражена и взволнована.

Обратно они возвращались по горному хребту и остановились перекусить у колачинской колибы. Невдалеке паслись овцы. Заметив Кониаров, к ним подошел бача вместе с каким-то мужиком. А тот оказался знакомым Кониара. Янко Гаврила! Они вместе участвовали в Словацком национальном восстании.

Оба вспомнили о том, как здесь, в этом шалаше, они ночевали иногда. Верона слушала их, а потом вдруг ни с того, ни с сего спросила:

— Как у вас там… из-за этих полей, — она кивнула в сторону Колачинской, — не ссорятся? Я слышала, будто в Леготе кооператив уже развалился. Крестьяне, взяв топоры да косы, набросились на тех, кто пришел мерить землю.

Кониар глядел на нее с удивлением. И даже не нашелся, что сказать. Да и Гаврила с бачей тоже молча глядели на нее.

Наконец Гаврила согласно кивнул:

— Что до Леготы, то вы, тетка, правду слыхали. Ну, да… кооператив распался. А знаете почему? Вот посмотрите!

Он отошел к овцам, которые, пощипывая травку, медленно тянулись вслед за бараном. Вдруг схватив яростно сопротивлявшегося барана, Гаврила потащил его в середину сбившегося стада. И швырнул его на овец, те бросились врассыпную.

Он обратился к Вероне:

— Ты погляди, как они бегут. И от кого? От собственного барана. Плетутся за ним,