— Эй, мистер, ноу тиви, это не для съемок! — замахал Гурам рукой оператору, метнувшемуся было к нему с камерой. И, уже подойдя к Семенову, добавил: — Это, лейтенант, для души. Ну, командир, теперь твоя очередь. Что решил? Будешь рассказывать?

— Гнида ты! — сплюнул Семенов.

— Зря ты так, — с обидой в голосе сказал Гурам, пряча кинжал в ножны. — Легкая смерть, достойная настоящего мужчины. Сейчас сам убедишься…

Семенов не любил слабых людей. Но сейчас он не обвинял Квача и Полянских, пытающихся спасти свои жизни, а просто жалел их. Через минуту ему пришлось их пожалеть по-настоящему. Оператор кончил снимать и, забравшись на крышу машины, установил камеру на штатив. Махнул рукой, крикнул: «Реди!» Как по команде боевики, окружавшие Квача и Полянских и сдерживающие толпу голосящих женщин, сделали шаг назад. Толпа ломанулась… Милиционеров буквально растерзали, разорвали на куски, оператор на крыше машины удовлетворенно крякнул.

— Не дергайся, лейтенант, — со смешком сказал Гурам. — Что поделать, народный гнев. Страшная смерть, конечно, но… не люблю слабых людей…

— А меня как убивать будешь?

— Что-нибудь придумаем. Но ты мне пока нужен…

Будильник завизжал контуженным комаром. Мерзко завизжал. Отечественные часы с будильником — это вам не японские недомерки! Наши — здоровенная такая блямба на запястье, мощные и надежные. Ударь молотком — хоть бы хны, танком переедь, все равно будут пищать и визжать, пока не проснешься. Оборонная техника, хоть что-то мы с космоса поимели!

Семенов был рад проснуться. Спать и видеть такие сны, извините, не заказывали!

Стрелки часов показывали 23.30 по местному времени — до ночной планерки оставалось полчаса. Ну что ж, есть время помыть морду и обозреть контингент.

Семенов любил гулять по Поездку. Для новеньких такая же прогулка была чем-то вроде ходьбы по канату над пропастью с ненадежной страховкой — не дай боже оступиться! Слишком буйный контингент Поездка не давал расслабляться: если молоденький лейтенант — выпускник школы правоведения, только что втиснувшийся в офицерский китель, гордо входил в плацкартный вагон Поездка, набитый жуликами, мошенниками, карточными шулерами, карманниками, бомжами и прочим человеческим отребьем, то к следующему тамбуру он мог добраться в совершенно плачевном виде. И летеха даже не сообразит, куда из его карманов делись документы, «лопатник», фотографии любимой девушки, когда с него умудрились срезать погоны, шевроны и прочую властную атрибутику.

Он будет метаться, грозить, орать и требовать обратно свой офицерский кортик (огнестрельного оружия апостолы новичкам не выдавали). В ответ в лицо ему будут ржать мерзкие, похабные рожи.

Но стоит появиться кому-нибудь из апостолов… Сразу же в вагоне наступает тишина, сразу же откуда-то, словно из вакуума, падает в вагонный проход пропавший кортик. Потому что с апостолами не шутили, апостолы — они шутки со стороны контингента вообще плохо понимали. Любую каверзу в свой адрес они воспринимали как смертельную обиду. И тут же карали. Поэтому с апостолами старались не шутить. Апостолы не искали смерти, но и не боялись ее. Может быть, именно за это апостолов так боялись и так ненавидели.

Семенов был лучшим из апостолов. Он проходил по вагонам Поездка даже ночью без охраны, насвистывая, засунув руки в карманы камуфляжа, только иногда останавливаясь у какого-нибудь зарешеченного купе. При его приближении бывалые барыги прятали под матрас карты и прикидывались спящими, отпетые урки прекращали свои толковища и укрывались с головой казенными одеялами, горячие кавказские парни, заслышав его характерную походку, чинно укладывались на свои места здоровенными клювами к потолку.

У Семенова не было надобности в охране. Каждое его слово в Поездке приравнивалось к закону: он мог ненароком объявить зазевавшимся картежникам по трое суток карцера. Стопроцентно — поутру они поплетутся в предпоследний вагон для отбытия наказания. Так же спокойно он объявлял зачуханному салаге, усердно драящему сортир, «премиал» за добросовестность. На следующий день отмытый добела и пышущий дешевым одеколоном юнец робко переступал тамбур «девичьего» вагона и в течение трех суток познавал, что такое настоящая девичья тоска по искренней любви.

Даже по «столыпинским» вагонам, набитым подстатейными ублюдками самых разных мастей, Семенов ходил без охраны. Он не боялся их. Он их презирал. И они чувствовали это презрение, а потому ненавидели и боялись его еще больше, чем просто мента — «кума». Ненавидели, но боялись даже пискнуть.

У Семенова был свой «церемониал» для этого контингента. «Церемониал» стал традицией с первого семеновского Поездка. Тогда в него, еще не долечившегося контуженного мента в новеньких капитанских погонах, из-за решетки «столыпинского» швырнули шматком «ячки», ячневой каши — продукта очень полезного для беременных женщин, но совершенно неприемлемого для мужских желудков. Швырнули очень метко — заляпав не только физиономию, но и новенький уставной мундир.

Трое здоровенных мордоворотов-сержантов ломанулись было с дубинками в камеру, дабы наказать наглеца, но Семенов остановил их. Он молча снял китель, очень осторожно, стараясь не зацепить золотых погон, очистил его, аккуратно сложил и передал охраннику. Дождавшись, пока гогот контингента стихнет, Семенов вполголоса спросил: «А кто тут „верха держит? Поговорить бы“.

В вагоне «верха держал» Шавкат — очень похожий на борца и бывшего народного депутата Карелина здоровенный зататуированный мужик с оттопыренными, как у летучей мыши, ушами. Он в емких, но содержательных выражениях объяснил Семенову, что отказывается наказать «кашебросальцев» по той самой причине, что «подобных ментов видел на причинном месте».

— Тогда ответишь ты, — спокойно проговорил Семенов и приказал вертухаям выпустить горячего парня из клетки.

Семенов убил его очень быстро. Даже как-то против воли гуманно. Дождался неумелого широкого замаха, рывком ушел вниз и встретил боковым ударом ребра ладони в шею, потом догнал прямым в кадык. Не дав опомниться — опять резко в адамово яблоко и, уже упавшего на четвереньки — носком сапога в сердце. Все! Весь вагон, замерев, мог слышать последний хрип Шавката.

— Еще желающие есть? — тяжело дыша, спросил Семенов. — Нет? Тогда вся камера, — он указал на решетку, из-за которой вылетел питательный продукт, — завтра в карцер! На трое суток! «Метатель» — на десять!

Только ближе к ночи, уже у себя в купе, составив и подписав рапорт о происшедшем, он осознал, что впервые убил не на войне. Война научила его убивать врагов всеми возможными способами, но сейчас он убил человека, в руках которого не было оружия. И что особо противно, убил с удовольствием.

Семенов полночи сидел на нижней полке своего купе, курил одну сигаретину за другой, уставившись в одну точку. Он так просидел бы, наверное, и до утра, если бы не забрякал внутренний селектор. Звонил начальник поезда, майор Семчин. Он вздохнул в трубку и устало сказал: «Сергей Михайлович, хватит тебе мучиться, заходи ко мне, водки выпьем».