— «Пререкался с командиром…» Ты почему с командиром пререкался?

— Да я только сказал ему… И начиналось избиение.

Я молча ждал своей очереди и лихорадочно соображал, как бы отвертеться от этой процедуры. Объяснять им свою ситуацию бесполезно. Они и слушать не хотели — их ничем не удивишь. Стоп! Вот оно решение! Их надо удивить!

Когда губари вошли в мою камеру, я уже знал, что скажу им.

— «Избил дорожного мастера», — зачитал сержант. — Ты, сволочь, зачем мастера избил?

— А я его в карты проиграл. Спокойно так сказал. Словно речь шла о чем-то обыденном.

— Как так проиграл? — Они заинтересовались.

— Ну, вы же знаете, получка недавно в отряде была… (В Софпороге и на Хуаппе в один день выдавали зарплату.)

— Ну знаем-знаем, говори дальше-то, не тяни соплю из носа.

И я начал вдохновенно врать. По мере моего рассказа глаза у губарей становились больше, а лица — все более обалдевшими.

— Ну вот, сели с ребятами в «тыщу» поиграть. Сначала карта хорошо шла, я почти сотню выиграл. А потом чего-то не заладилась. Ладно, думаю, карты не лошадь, к утру повезет. Да только ни фига. Я уже и крестил колоду, и пальцы накрест держал, да не помогало. Эх, знал бы прикуп — жил бы в Сочи. Короче, к утру я продулся на две сотни. В долг. Мне сказали — долг надо платить. Сейчас. Кровью. Ха, говорю, нашли фраера, человека за две сотни мочить. Меня ж на зоне уважать не станут. Тут надо не меньше чем на кусок продуться. А мочить не надо, говорят, только морду ему набей. Кому — я и не спрашивал, понятно что Мише. Он давно уже всех задрал — дерьмо-мужик! Вот так я и попал сюда.

Губари молчали пораженные. А потом главный спросил:

— Это у вас в лесу такое творится? («А у вас на губе что творится?» — подумал я.) Да это же беспредел! Человека в карты проиграть! Вы что, озверели там? А если бы пришлось замочить, ты что, в самом деле замочил бы его?

— Так ведь иначе меня бы замочили. И очень запросто: шило в бок и мясо в реку. У нас с этим строго.

— Так ведь тебя ж потом посадят! А это уже не губа — лет пять — десять получишь.

— А кто узнает? Вы слыхали, как два года назад один прапорщик в лес пошел и пропал (реальный случай). Кто знает, может, вот так же было, сели солдаты в карты поиграть — и привет. Закон — тайга, медведь — прокурор. Я здесь лишь потому, что Миша жив остался.

— Ну ты и зверь. Убийца! Как таких земля носит?!

И губари вышли, обалдевшие от услышанного. Теперь им еще долго это переваривать.

А через месяц на губу попал Коля Рыженков из Подмосковья, из нашей роты. Губари сразу спросили его:

— А как там у вас Саша-беспредельщик мастера зарезать хотел?

— Какой Саша?

— Который на самосвале работает.

— А, крымский. Да вы что, он тихий, спокойный, никогда в драки не лезет.

— А как же мастера в карты проиграл?

— Да вы что, с дуба свалились? Саша в карты вообще не играет!

— Знаешь что, фраерок, — сказали Коле губари, — не свисти! Мы понимаем, что ты дружка своего выгораживаешь, но мы тоже не лохи — в людях разбираемся. Мы тут уже всяких навидались и с первого взгляда видим, что за человек. Твой Саша просто отморозок, для него ничего святого нет. Такой убьет и не задумается.

…

Вот как так бывает, а? Я соврал, а Коля сказал правду. Мне поверили, а ему нет.

P.S. Хотя дисциплина в нашем гарнизоне действительно была отвратная, но в карты на людей у нас не играли. А у Миши дальнейшая карьера не заладилась. С офицерами у него тоже не сложились отношения. Вскоре его от нас убрали и прислали нового, четвертого по счету мастера.

Гарнизонная гауптвахта при 909-м военно-строительном отряде, пос. Нижний Софпорог, Лоухский р-н, Карелия. Май 1981 года

Я сижу в одиночке на гауптвахте. Второй раз за свою службу. В первый раз было легче. Легче потому, что я знал, за что сижу — «за дело». А сейчас я даже не арестованный, а «задержанный». По официальной формулировке, «за небрежный внешний вид». Надуманность формулировки была понятна даже начальнику губы Медведчуку, сказавшему это. Как будто он приехал за пятьдесят верст на лесную делянку лишь для того, чтобы убедиться, что сапоги у меня плохо начищены. Но от себя Медведчук добавил: «Командиры тобой недовольны». Странно, приказы я всегда исполняю, в пререкания не вступаю. Ну, разве что отвечу как-нибудь смачно. Так то ж для красного словца. И устав при этом формально не нарушался.

Например, мне ротный Чумак как-то пригрозил при всем строе:

— Смотри у меня, договоришься! Будешь лес не в Карелии, а в Сибири валить.

— Я сам родом из Сибири, вы меня родиной не пугайте!

Рота чуть не попадала от смеха. Солдаты знали, что я всегда могу отмочить что-нибудь в этом духе. Так я ж его не посылал. А за то, что я сказал, в тюрьму не сажают.

А теперь вот сижу в одиночке и гадаю — за что?

Официально мне не предъявляли никакого обвинения, не говорили, что против меня заведено дело. Значит, не следствие, а дознание. Но и на допросы не вызывают, просто сижу в одиночке на узком пеньке, задница уже деревянная. Я не знал, что в это время в нашей роте вовсю трудился дознаватель — особист из Петрозаводска. Допрашивали всех командиров и солдат, с которыми я служил, каптер три раза переписывал мою характеристику.

Слух во время сидения обостряется невероятно. Слышно, о чем говорят губари в караулке, как бьют арестованных в общей камере. Меня почему-то не трогали. Я не знал еще, что подследственных не бьют, если на то не было указаний. Только каждый заступающий в наряд открывал двери в мою камеру и долго, с изумлением рассматривал меня:

— Вот этот? Неужели? А с виду такой невзрачный…

— В чем дело? — спрашивал я.

Но они лишь таинственно молчали. Я так и не узнал никогда, что стало поводом для дознания, в чем я обвинялся. Наверное, уже и не узнаю.

Кормили на губе совсем неплохо. Правда, сахар, масло и белый хлеб нам не доставались — съедали сами губари, но зато всего остального — от пуза! Так много и в роте не давали. И я, пользуясь ситуацией, с аппетитом лопал все подряд. В здоровом теле — здоровый аппетит! Много позже я узнал от губарей, что это и спасло меня. Мне специально давали есть побольше. Особист, сколько ни копал, не набрал на меня достаточно материала для открытия уголовного дела. И когда ему доложили, что я в одиночке хорошо ем и сплю, он сказал начальнику губы:

— Раз хорошо ест и спит — значит, совесть чиста!

А на третий день ко мне в камеру подсадили еще одного парня с нашей Хуаппы. Назову только его прозвище — Лука. На губе не хватало места, поэтому в одиночки стали сажать по двое, «прессовать».