Хоть мы и не дружили, но были в хороших отношениях. Когда закрылись железные двери, я обнял его как брата — стосковался по людям, пока сидел в этом каменном мешке два на полтора метра. Усадил его, как гостя, на пенек, а сам сел на порог камеры. Нары днем поднимаются на петлях к стене и приковываются замком. Губа не тюрьма, а воинское учреждение. А спать в армии разрешается только после отбоя.

И стал жадно расспрашивать Луку, как рота, ребята, за что он попал. Ах, ротного послал, ну его можно, козел тот еще. Про особиста я еще не знал. Мы говорили много, откровенно и дружески. И только вечером, после ужина, он спросил меня:

— А ты за что сидишь?

— Не знаю, приехали за мной в лес, забрали прямо с делянки и посадили.

— Ну, не просто так ведь, что-то должно быть причиной?

— Не знаю, потом все равно сами объяснят.

Он помолчал, а потом сказал:

— Ну а сам как думаешь, что-нибудь есть за тобой? Вспомни как следует. Может, ты только думаешь, что они не знают, а они уже знают.

Я постарался скрыть изумление. Мать твою за ногу! Лука, да тебя подсадили ко мне! Это могло означать лишь одно — на меня недостаточно материала и они решили, чтобы я сам на себя дал им материал через наседку-Луку.

Тут бы мне и заткнуться сразу, как только я просек, что Лука — подсадной. Но природный авантюризм взыграл во мне. Я сделал заговорщицкий вид и, наклонившись к нему поближе, вполголоса заговорил:

— Ты прав. Было у меня одно дело. Помнишь, в прошлом году на вахте у Кис-реки на болоте нашли сбитый советский истребитель. (Действительный случай, потом уже после армии я по воспоминаниям определил тип самолета, это был довольно редкий для Красной армии истребитель «Р-40 Kittyhawk», поставлялся из США по ленд-лизу, у нас его перевооружали 20-мм пушками «ШВАК».

— Ну, помню, я тоже к нему ходил тогда.

— А помнишь, тогда все порастаскали снаряды от авиапушки, а наш особист их потом отбирал у солдат…

— Да, было, кого-то даже хотели посадить за хранение боеприпасов.

— Так вот, я только тебе, как родному. Я тоже припрятал с два десятка таких снарядов.

— Ну! Ты даешь, однако. И где же ты их спрятал?

— За ротным туалетом, от дальнего угла в двух шагах.

— Это где бочку с тухлой треской выкинули?

— Да, как раз под ней. Неглубоко, всего на полметра закопал. И вот — тогда ж белая ночь была — чую, кто-то смотрит на меня. Я оглянулся, но только успел увидеть, как какой-то солдат за угол казармы забежал. Вот я и думаю, что тот, кто видел, как я снаряды прячу, заложил меня, потому я и здесь.

А на следующий день меня вызвали к начальнику губы Медведчуку.

— Где снаряды от авиапушки?! — заорал он с ходу.

— Какие снаряды?

— Ты мне тут ваньку не валяй! Наш караульный из наряда стоял под дверями вашей камеры и все слышал!

Это он так Луку маскирует, чтоб я не догадался, откуда дровишки. Ну, про караульного вы кому-нибудь поглупее расскажите. Я-то знаю, кто накапал.

Я не знал лишь, что всю ночь отделение губарей рыло землю под бочкой возле ротного туалета у нас на Хуаппе. Под утро их привезли обратно в Софпорог, злых и невыспавшихся. Если б я не был под следствием, быть бы мне жестоко битым.

— Товарищ старший лейтенант! Я не прятал никаких снарядов, и у меня их никогда не было. Я наврал Луке.

— Зачем? Ты что, долбанулся?

— По глупости. Детство в заднице играет. Знаете, как дети иногда любят прихвастнуть: у меня дома спрятан наган, а брат у меня в десанте и сам я знаю карате. В общем, прихвастнул немного для крутости. А оно вон как обернулось.

— Так ты не только Луку, ты и меня, офицера, обманул! Знаешь, что за это бывает?

— Простите, но вас я не обманывал. Вот вы меня спросили, и я вам говорю правду. А Луку я обманул, правда. Но ведь он не офицер. Впрочем, я готов извиниться перед ним.

— Ладно, иди, посмотрим, что с тобой делать.

А потом меня перевели в 827-й военно-строительный отряд в Архангельской области. И последние пять месяцев я служил там, в бараках бывшего лагпункта Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОН). Условия там были еще более ужасные, чем в Карелии. Но это уже совсем другая история.

Лето 1981 года. 909-й военно-строительный отряд, Северная Карелия, Новый Софпорог — Верхняя Хуаппа — вахтовый поселок

Утром, сразу после завтрака, дверь моей одиночной камеры со скрежетом открылась. Но еще до этого, как только услышал лязг открываемого замка, я вскочил с пенька и встал у стенки с отсутствующим видом. Заключенному в камере полагалось вставать при входе конвоя. Но вытягиваться перед губарями было как-то влом, поэтому я всегда вставал заранее, типа — просто так вот, давно здесь стою.

— Выходи, — сказал мне солдат-конвоир.

Вышел я в коридор, взял с вешалки одну из заношенных шинелей, что были, припасены губарями для арестантов, надел пилотку. Губарь выдал мне ремень, отобранный при аресте. Я удивился:

— Зачем? На работе не полагается!

— А ты не на работу, тебя освобождают. И шинель сними, тебя без нее посадили.

Ах, вот он — сладкий миг свободы, воспетый в блатной классике, воля-волюшка. Вот только на меня эта новость совершенно не произвела впечатления. За время, отсиженное в одиночке, восприятие притупилось. Какая, на хрен, воля, камеру на казарму сменяю.

И вот я снова на Хапе, в своем гарнизоне. На меня все смотрели так, будто я с Луны прилетел.

— Ты? Вернулся? А говорили, что ты… Что говорили, выяснить не удалось — все как-то отмалчивались. И только один новгородец подошел ко мне и злорадно так произнес, сверкая очками (его прозвали Профессор):

— А-а, это ты? Привет! А ты знаешь, что тебя скоро посадят? Нет? Помяни мое слово, посадят! За политику — болтал много. Приезжал особист, всех ребят про тебя расспрашивал, характеристики на тебя каптер писал. Вот увидишь — сядешь скоро.

Забегая вперед, скажу, что сесть мне тогда не довелось. Только перевели вскоре в другой отряд служить, в Архангельскую область. А вот Профессор через неделю сам сел, и не один. Напились они, поехали на МАЗе в самоволку. Замполит догнал их на «летучке», потребовал вернуться. Они отметелили замполита, выкинули его из машины и поехали дальше уже на двух машинах. Всем четверым срока дали. Эх, Профессор, еще две тысячи лет назад Конфуций сказал: «Не желай другому того, чего сам себе не желаешь».

Больше всех удивились моему возращению командиры. Ротный-то постарался, написал на меня расстрельные характеристики (недолюбливал он меня): все равно, дескать, уже не встретимся. А тут я вернулся, и ребята, естественно, передали мне все. Солдаты от души советовали ротному одному по лесу не ходить, а то мало ли что… дерево там на голову упадет. Скажут потом: сам виноват, нарушал технику безопасности, ходил без каски по завалу. И спросить будет не с кого: закон — тайга, медведь — прокурор.