Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Степан сел обратно на бочонок:
– Хорошо тогда, бывай. Сегодня можешь быть свободен. Через неделю на этом же месте в это же время.
– А место встречи изменить нельзя? Может, лучше в дровянике у коммуналки, что за углом, на Красноармейской?
– То есть ты хочешь перенести встречи чекиста и спекулянта из глухого угла к коммуналке, где народ шастает? Тебе жить надоело? Или свобода не мила? Или я чего-то не понял?
Чуня насупился, беззвучно пошевелил губами, а потом нарочито вытянулся во фрунт:
– Рад стараться! Можно анекдот на прощание расскажу? – и, не дожидаясь согласия Степана, скороговоркой выпалил:
«Ночь, темнота, стоит поезд, из поезда высовывается голова:
– Почему стоим?
– Паровоз меняют.
–Ясно. А на что?»
И, не оглядываясь, стремительно вышел из сарая, однако бережно закрыл за собой дверь.
VI.
Степан остался в сарае, чтоб не идти следом. «Вот ведь, а? И как с такими людьми общее дело делать? Какой с ними коммунизм построишь, когда всё вывернут и переиначат – у них чёрное выйдет белым, а беда радостью оборачивается. Такого послушаешь и поневоле задумаешься. И растеряешься. И руки опустишь. Как поп учил на Законе Божьем: «знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих»30. Мракобес старорежимный, мироед, но в этом он прав – хуже нет, когда перед тобой не друг или враг, а такой вот хитовыдуманный, что мутит воду во пруду. И плохо не то, что он меняет свои взгляды – любой их меняет с течением времени: был человек до семнадцати лет без политических взглядов, потом по малолетству вступил в эсеры, а уже возмужав, осознал, и стал большевиком – тут всё понятно. Но эти-то, неоднозначные, у них ведь вовсе взглядов никаких нет. Хамелеоны равнодушные! А равнодушие хуже ненависти, потому что вот я ненавижу фашиста, а фашист ненавидит меня, но оба мы наличие друг друга признаём. А таким вот «чуням» что коммунист, что фашист, что буржуй – всё одинаково безразлично. Для них одна ценность – они сами, своё благополучие. Они бесчеловечны – им другие люди вовсе не нужны. И как бывает ложка дёгтя в бочке мёда, от чего весь продукт насмарку, то тут – зараза в обществе, бацилла, от которой все болезни.
И складно ведь, подлец, мутит! Ровненько выходит, не подкопаться – миллион гибнут, из последних сил напор врага отражают, а этот рациональность увидал. И до войны страна была в кольце врагов – буржуи только норовили в колесо палку вставить, а только чуть встали с колен да начали плечи распрямлять – тут-то фашист и нагрянул. Мы ещё в Испании 31 хотели задавить в зародыше гидру, но эти же американцы, которым тоже «не всё так однозначно» продолжали Франко горючее и машины продавать, а французы с англичанами всё компромисса искали, а потом и Мюнхенский сговор32 учинили… Теперь расхлёбываем, причём и мы, и они. И дальше придётся хлебать – краёв не видно, потому что когда немцев одолеем, то с такими «макаровичами» останемся. Не доведут они нас до добра и вся страна будет из таких вот «тёплых» состоять… Надо с этим что-то делать. Одно в таких людях хорошее – ко всему привыкают, везде приспособятся. Таких надо побольше в Магадан отправлять – может, они там Чикаго отгрохают. Хотя, вернее, мост на Аляску выстроят, тьфу ты…»
Степан поднялся с бочонка, поправил портупею и вышел из сарая. Он обогнул особняк, вступил на тротуар, и краем глаза заметил, что к нему кто-то несётся, по диагонали пересекая проезжую часть. Рука было потянулась к кобуре, но Степан признал в бегущем Игоря Фосфорова – оперативника с другого участка и старого руга, с которым они до войны вместе ездили на учёбу в Москву.
Обычно Игорь дежурил у вокзала, поэтому и одет был соответствующе – примятая восьмиконечная лондонка на голове, белоснежный воротник сорочки щегольски лежит поверх лацкана бостонового однобортного пиджака, а из-под широченных брюк выглядывают чуть не лаковые туфли. Канальство такое, что не то артист, не то шпана лиговская. Из-за места своей постоянной дислокации говор его тоже стал и не питерский, и не одесский, а какой-то и не свой, и не чужой. Как раз самое то, чтоб среди приезжих затеряться и для мазуриков своим казаться.
– Я тебя уже битый час по рынку шукаю! Ты где пропал? – после пробежки дыхание Игоря совсем не сбилось.
– А что такого случилось, что ты свой участок бросил и меня допрашивать прибежал? Сам-то Фетищевых нашёл?
– Не. Опросили их хозяйку Блинову, но та наотрез. Такого арапа заправляет – только держись! Или, может, действительно дура?
– Блинова, говоришь? Ты проведи-ка у неё обыск, чем волынку-то тянуть.
– Прокурор санкцию зажал: «Беспочвенные подозрения!» говорит, ага. Крючкотворы, мать их так.
– Про крючкотворов я и без тебя наслышан – вообще нисколько не удивил. Ты ко мне про них рассказать прибежал?
– Да ну тебя! Дело есть. Знаешь, за городом завод эвакуировали?
Степан усмехнулся и развел руки в стороны:
– У нас сейчас везде за городом заводы эвакуированные!
– Ну… Это… Где Шкляевская знаешь?
Степан кивнул.
– Шики, значит, проехал и до той Шкляевской не доезжая, так там есть поле. Понял? Ну так вот. Сегодня мне говорят, что там уже третий день какие-то деятели что-то копают.
– Ну, копают и копают. Этим должно ГПУ заниматься? Где их участковый?
– Где, где… Рифму хочешь?
– А ты поэт, да?
– О, опять та же почти рифма! – Игорь радостно хлопнул Степана по плечу, но тут же посуровел. – А шиш его знает где это поц, в том и мулька! Второй день на работе не появляется. В сельсовете думали, что заболел или загулял. Домой к нему пришли – никого. На заправленной кровати пустая кобура лежит, а под кроватью лукошко малины. Деньги, документы – всё на месте. Так они с сельсовета сразу в обком ломанулись, а там и до Лукьянова33 дошло – бушует, результата требует. Я уже наслушался, что это клад не то ищут, не то закапывают, а то минирование проводят, или вовсе размечают взлётно-посадочную полосу… Так что с самого