А вот мужа Сони, Ивана Александровича Можарова, Куприн не любил: «Ленивый, сонный, всегда с разинутым ртом, бледный, с желтыми катышками на ресницах. Его единственное чтение была — шестая книга дворянских родов, где значилась и его фамилия. . Кажется, и Соня его ненавидела, но из гордости молчала. Он как-то пришелся не к дому. Вся семья по какому-то инстинкту брезгливости сторонилась от него» («Юнкера»). Можаровы тоже жили в Москве, в огромной гостинице барона Фальц-Фейна, где Иван Александрович служил конторщиком. В этом качестве он оказался полезен Саше.

К семнадцати годам, когда Куприна чуть не выгнали из корпуса, он уже запоем писал стихи. 29 из них (в том числе 14 автографов) в 1941 году передал в Государственный Литературный музей его однокашник Александр Гурьев — значит, друзья-кадеты его уважали. Но ему популярности среди однокашников уже было мало. Требовалось показать свои стихи кому-нибудь из мэтров, и однажды Можаровы дали знать, что в их гостинице остановился поэт Михаил Николаевич Соймонов. Куприн вспоминал:

«...я решился предоставить мои стихи на суд Соймонова.

Это был человек чрезвычайной физической и нравственной красоты. Он как-то прошел незамеченным в литературе.

Со свойственной ему откровенностью, скажем, даже — прямотой, он сказал мне:

— Ваши стихи никуда не годятся!

В то время я покраснел от оскорбления. Но теперь я бесконечно благодарен этому человеку, ибо он отучил меня от стихотворства»[27].

Эту встречу можно датировать весьма условно: Соймонов уехал из Москвы весной 1888 года и вскоре умер. Значит, Саша Куприн приходил к нему, будучи не старше восемнадцати лет. Показывал он свои стихи и Лиодору Ивановичу Пальмину, известному тогда поэту и богеме. Тот, по словам Куприна, похвалил его за наблюдательность, но тактично советовал лучше попробовать свои силы в прозе.

У любого известного человека найдутся в арсенале подобные байки. Став знаменитым, приятно рассказывать: в меня не верили, а я всех удивил. Однако же нас совершенно не удивляет, что в последний кадетский год Куприн уже не хотел быть военным. Автобиографический герой «Юнкеров», Алеша Александров, рассуждает так: «Выйдя из корпуса, многие кадеты по окончании курса держат экзамены в технические училища, в межевой институт, в лесную академию или в другое высшее училище». Не обязательно же идти по военной линии! Значит, он уже понимал, что армия — не совсем то (или совсем не то), для чего он рожден.

Причины могли быть не только субъективные — Саша почувствовал в себе гуманитарные способности. Жесткая внутренняя политика Александра III, допускавшая использование гарнизонов в подавлении общественных протестов и бунтов рабочих, привела к тому, что в определенных кругах значительно пошатнулось уважение к армии. Саша ведь вращался не только в училище, у него были знакомства в среде московского студенчества. Значит, он мог находиться под влиянием творчества Надсона, кумира молодежи 1880-х годов. Надсон был «павлон», выпускник столичного Павловского военного училища, затем подпоручик Каспийского пехотного полка, но службу откровенно презирал. Пацифистские взгляды выражал в то время и Лев Толстой, имевший колоссальное влияние на умы молодежи. К тому же именно в это время Куприна начала смущать двоюродная сестра матери — княжна Екатерина Александровна Макулова. Дама эмансипе, передовых взглядов, она негодовала, что Любовь Алексеевна готовит сына к военной карьере, что поэта хочет сделать помощником «царских опричников» и «палачей». Та оправдывалась, что другого пути не видит, плакала: «Что же мне делать, когда мы нищие!» Макулова наседала на Сашу, убеждала его не переходить в юнкерское училище, а поступить в университет, быть среди передовой молодежи, а не гнить в казарме.

В августе 1888 года Куприн получил аттестат, в котором значилось, что «названный кадет, при хорошем поведении, успешно окончил полный курс кадетского корпуса». Можно только посочувствовать Любови Алексеевне, представляя, до какого унижения ей пришлось дойти, вымаливая фразу о хорошем поведении. Тем не менее никакие ее хлопоты не смогли бы исправить картину успеваемости сына, а значит, в выпускном классе он все же взялся за ум. И все же пошел по пути наименьшего сопротивления: стал юнкером 3-го Александровского военного училища. Оно занимало целый квартал между Пречистенским бульваром, улицей Знаменкой и Большим Знаменским переулком. После отдаленного Лефортова Саша оказался в самом центре Москвы, рядом с Кремлем.

Став юнкером, Куприн усвоил неписаный закон: «Александровец, на тебя вся Москва смотрит!» Надо полагать, именно тогда он стал осознанно относиться к Москве, полюбил ее. На склоне лет, в эмиграции, он с удовольствием окунался в переживания юности и тщательно выписывал детали московской жизни, ушедшей навсегда: «Москва... оставалась воистину “порфироносною вдовою”, которая не только не склонялась перед новой петербургской столицей, но величественно презирала ее с высоты своих сорока сороков, своего несметного богатства и своей славной древней истории. Была она горда, знатна, самолюбива, широка, независима и всегда оппозиционна. Порою казалось, что она считает себя совсем отдельным великим княжеством, с князем-хозяином Владимиром Долгоруким во главе. Бюрократический Петербург с его сухостью, узостью и европейской мелочностью не существовал для нее. И петербургской аристократии она не признавала» («Юнкера»).

Хотя и не коренной, но определенно москвич, Куприн этим духом вполне пропитался. Он не сможет полюбить Петербург.

Саше предстояло провести в училище два года и выйти с младшим обер-офицерским чином подпоручика. Волнуясь до обморока, стоя в ряду других юнкеров на училищном плацу, он торжественно повторял за батальонным священником текст присяги: «Обещаю и клянусь Всемогущим Богом, перед Святым Его Евангелием, в том, что хощу и должен его императорскому величеству, самодержцу всероссийскому и его императорского величества всероссийского престола наследнику верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови...»

Детство кончилось. Здесь все было всерьез, и вскоре после присяги Куприну выпала возможность почувствовать себя воином, от которого зависят судьбы страны. Он воочию увидел своего императора.

Повод для посещения Александром III Москвы был невеселый. 17 октября 1888 года он с семьей едва не погиб в железнодорожной катастрофе на станции Борки, под Харьковом. Россия, всего семь лет назад трагически лишившаяся его отца, Александра II, содрогнулась. «Как-то нелепо странна, как-то уродливо неправдоподобна мысль, что государю, вершинной, единственной точке той великой пирамиды, которая зовется Россией, может угрожать опасность и даже самая смерть от случайного крушения поезда», — вспоминал Куприн свое тогдашнее смятение.

И вот весь Московский гарнизон выстроен по пути следования императора от вокзала до Кремля. Александровны стоят от Золотой решетки до Красного крыльца. Александров, автобиографический герой «Юнкеров», в первой шеренге. Он видит помост, покрытый ковром, и думает: неужели возможно, что царь пройдет мимо него в трех-четырех шагах? Ждут долго. Но вот грянул их училищный оркестр, и показался Он.