же она у тебя? Она у пана Яловицкого — три тысячи десятин пашни, да еще и лесу столько же…

— Ой, молчи, Иван! — раздался из-за печки голос Оксаны, жены хозяина. — Мало тебе досталось от казаков? Неделю струпья на спине лечишь…

— Нет, теперь уж больше не буду молчать! — выкрикнул Иван. — Хватит!

— А сколько же молчать? — отозвался и Тымко. — Пан Яловицкий в столице роскошествует, посадил здесь управляющего Грунера, а этот собрал себе прислужников, таких, как Гавкун, и прямо живьем шкуру дерут с людей. Хоть бы с басурмана какого-нибудь, а то с христианина. То, видишь, один становой бил людей, а после того пожара и казаков нагнали… Да разве же только у нас? Везде… Где же та воля? Где же та земля?

Петр грустным взглядом обвел хату. Он видел перед собой суровые лица, глаза, пылающие глубокой ненавистью. На печи, свесив голову, лежал Гаврилко и с любопытством смотрел на матроса.

— Земля будет! — вдруг сказал Петр. — Если не мы будем ее иметь, то вон кто! — показал он пальцем на Гаврилку.

— Эх, Петро, Петро, — вздохнул на пороге Микола. — Ты воевал, с какими людьми плечом к плечу стоял. А что же ты имеешь? Мать покойная, Ксения — царство ей небесное! — так и не дождалась сына…

У Петра снова защемило сердце.

— И не такая уж старая была, а легла в гроб, — печально подтвердил Петр.

— То, голубь, не своя смерть согнала ее со света, — покачал головой Тымко Голота.

— Как же это не своя? — тревожно вскинулся матрос.

— А так… Разве же тебе никто не сказал? Эй, эй, брат! Гавкун побил ее… А сколько нужно для старых костей? Хирела, хирела, да и отдала богу душу. Вот я как-то под горячую руку и сказал тому панскому холую: «Возвратится Петро, он тебе этого не простит…» — «Хе, говорит, разве же с войны возвращаются? С того Петра, наверное, вороны кости давно разнесли…» Вот тебе и воля! Топором, вилами да красным петухом, наверное, вырвешь волю у этих панов.

В темноте хаты никто не заметил, как вспыхнуло лицо матроса, как нервно задергались его тонкие усы.

— Федот Махлай? — словно очнувшись, спросил Петр. — Вот кто! Почему же вы мне раньше не сказали? — И, сорвав с колышка свой мундир, выбежал во двор.

— Вот тебе и на! — всплеснул руками Микола Касьяненко. — И зачем было говорить? Вот он найдет Гавкуна и наделает шуму…

— Давайте расходиться, люди, а то еще и нам попадет, что собрались вместе, — заспешил Андрей Зозуля, маленький человечек, все время молча сидевший в углу.

— Тю! У тебя уже вся душа в мотню вылетела! — засмеялся Тымко. — Тут, может, еще и Петра нужно будет выручать. Так что не расходитесь!

Петр Кошка, застегивая уже на улице мундир, мчался к панскому имению. Злость, обида, острая боль — все это неудержимой волной поднялось в его душе, сдавливало, будто тисками, сердце, подгоняло вперед. «Так это ты, Федот, издевался тут над моей матерью? Ты осмелился поднять руку на ее старые кости? И еще и на меня помахивал нагайкой? Ну, я с тобой рассчитаюсь! Подожди же, будешь ты помнить, разнесли вороны мои кости или нет…»

По утоптанной тропинке глухо стучали сапоги. Над головой Петра с шумом пролетела сова, захлопала крыльями, закричала людским голосом: «Пховав! Пховав!»

Снизу, откуда тянуло прохладой реки, снова медленно поднимался девичий голос:

Молодой казак, чего зажурился?

Иль волы пристали,

Иль с дороги сбился?

Волы не пристали, с дороги не сбился,

Тяжко зажурился — без доли родился…

Матрос на миг остановился, прислушался. И именно в это время далеко над рекой в ночной тиши отчетливо раздалась грубая ругань:

— Я тебе попою! Стой, скотина!

Пение оборвалось, чьи-то сапоги забухали по дорожке, и девичий вскрик прорвал воздух:

— Ой, дядечку!

Петр быстро свернул налево в первую узенькую улочку, круто спускающуюся вниз. Деревья, росшие по сторонам улицы, сомкнулись вверху так плотно, что свет месяца не пробивался сквозь них, и матросу показалось, будто он нырнул в прохладную воду. Он побежал с горы и не успел опомниться, как столкнулся лицом к лицу с девушкой. Она с разбегу почти уперлась руками в грудь Петру и вскрикнула от неожиданности:

— Господи, кто это?

Петр схватил ее за руку, успокоил:

— Не бойся, дивчино…

Снизу настигала погоня. Чья-то рука крепко и больно сдавила плечо девушки, рванула к себе.

— Я тебе попою, сучья дочь!

Петр узнал голос Махлая. Выпустив из рук заскорузлые теплые девичьи ладони, он очутился с глазу На глаз с есаулом.

На лицо Петра упал свет месяца, и Махлай от неожиданности отпрянул назад.

— Снова ты? — спросил он одеревеневшим голосом.

Петр шагнул к темной лохматой фигуре, застывшей перед ним в ночном мраке, и со всего размаху ударил кулаком в лицо.

— Это за мать! За ее слезы! — сказал матрос, отчеканивая каждое слово, и замахнулся второй раз, но тут его рука вдруг опустилась.

— Прочь, панская собака! — крикнул он есаулу, схватившемуся рукой за лицо. — И не попадайся мне на глаза, а то вороны не мои, а твои кости будут разносить по свету. И к людям не приставай! Убью, гадина, и греха не буду иметь.

Петр оглянулся на девушку, но ее давно уже не было здесь. Над селом стояла тишина, только было слышно, как где-то на панском дворе заливались псы. Махлай вытер рукавом лицо.

— Ну, Петро, попомнишь ты меня! Это тебе так не пройдет, — прошипел он из-под рукава.

— Враг ты мне! — рванулся к нему матрос, но тот отступил назад. — И запомни: я не таких, как ты, крутил вот этими руками. Были в них и французские, и английские вояки… Если ты в них побываешь, то уже не увидишь больше света божьего…

* * *

Над селом плыл благовест, за церковной оградой гудели певчие. На площади толпились люди, ржали кони, мычали коровы, визжали поросята. Все это сливалось в беспорядочный ярмарочный гам. Возле большого шинка под раскидистой липой, где толпилось больше всего народу, с бандурой на коленях сидел на камне слепой старик. Легкий ветерок гладил его взлохмаченные седые волосы, развевал широкую бороду. На нем была чистая, хотя и заплатанная, сорочка из серого полотна, завязанная на шее красной тесемкой. Грубые, заскорузлые пальцы лежали на струнах. Один глаз у старика вытек и закрылся совсем, а второй хотя и смотрел на свет, но ничего не видел и был будто из белого непрозрачного стекла. Музыкант