задумчиво склонил голову, как бы невзначай легко прошелся пальцами по струнам, и кобза его заплакала, как дитя.

Слепого долго не было в родных местах. И поэтому сейчас на звук его кобзы спешили все: и старые и малые. Петр, прогуливающийся по ярмарке с Гаврилкой, увидев толпу, спросил мальчика:

— А что оно, братик, там за диво, что народ туда так и плывет?

— Да то, дядько Петро, слепой Юхим Голота с кобзой вернулся. Давно уже люди не слышали его пения.

— Какой Юхим?

— Вы что, не знаете Юхима?

— Забыл, наверное… Это не тот бандурист, что когда-то чумаковал?

— Эге ж… Его везде знают… Завернет дедусь в какое-нибудь село, запоет возле корчмы, сам уйдет, а песня остается… Это же батько того Тымка, что тогда вечером у нас дома был…

— А-а, теперь припоминаю, припоминаю, — сказал Петр. — Это тот, что на припечке сидел. Сердитый такой… А как же старый Юхим очей лишился?

— Один глаз ему на ярмарке какой-то пан кнутом выбил, а другой сам потемнел. От горя да от слез… Ей-богу же! Отец рассказывал.

Разговаривая, Петр и Гаврилко подошли к толпе, обступившей слепого кобзаря. Петр видел одухотворенное старческое лицо Юхима, изрезанное морщинами, его немигающий глаз, обращенный в неведомую даль, широкую белую бороду. От солнечных лучей струны бандуры трепетали, вспыхивая под пальцами кобзаря, будто маленькие искры.

Гаврилко тянулся вперед, поднимался на цыпочки, чтобы хоть сквозь маленький просвет в толпе взглянуть на кобзаря. Тогда Петр подхватил мальчика и посадил к себе на плечо.

Старый Юхим молча пошевелил пальцами струны и в такт бандуре на удивление сильным голосом запел:

Ой, на Черном море,

На берегу гранитном,

Стоит город славный,

На всю землю православную прославленный,

И зовется Севастополь.

Юхим на минуту умолк, а Петр даже вздрогнул при последнем слове и сделал шаг вперед.

Юхим же продолжал дальше:

Ой, собирались под тот город лиходеи—

Чужеземные злодеи,

А за ними и турки-янычары

Под наш русский город подплывали,

Пушки направляли,

Мушкеты наставляли,

Русских людей пугали,

Тем проклятым басурманам

Русскую землю на позор давали.

И снова прервал пение кобзарь, а струны под его рукой все стонали, все рыдали, отдаваясь эхом в сердцах людей. Петр почувствовал, как что-то защемило в его груди, как вздрогнуло и замерло его сердце.

Юхим продолжал свое пение:

Тогда русские люди тоже не дремали:

Бастионы быстро насыпали,

Верное оружье заряжали,

И сердца отвагой зажигали,

И врагов в щепки рубали.

Толпа притихла. Затаив дыхание, все слушали незнакомую думу. Принес ли старый Юхим ее откуда-нибудь или, может, это его сердце пело о славных русских героях? Голос певца звучал торжественно, вдохновенно. Проникнутый глубокой печалью, он входил каждому в душу, волновал.

Ой, стал отец Нахимов выкликать:

«Вы, ребята-молодцы, держитесь твердо,

Чтоб земля святая наша стояла гордо».

И тогда же Петр Кошка выходит из ряда,

Заряжает свой мушкет свинцовым градом,

Как орел к врагам он подлетает,

Рубит, колет, пулею стреляет,

В плен врагов живыми забирает,

Как его славнейший прадед Кошка Самойло,

Так и Петр врага допекает…

Гаврилко, сидя на плече Петра, почувствовал, как ему на руку упала горячая капля. Он посмотрел на матроса и увидел, что по щекам его текли слезы.

Голос кобзаря звенел, сливаясь со звуками бандуры, которая уже не рыдала, а гремела, как сурна перед боем. И именно в эту минуту, когда в сердце Петра собралось и всколыхнулось все пережитое, все боли и обиды, над толпой раздался резкий окрик:

— Что за сборище? Р-разойдись!

Расталкивая людей, к Юхиму пробирался становой пристав. На боку у него дребезжала в узорчатых ножнах шашка, на грудь свисали белые шнурки. Пристав был худой, высокий, под рыжими щетинистыми бровями глубоко запали злые зеленоватые глаза.

Люди расступились, но не расходились. Юхим оборвал пение, под его рукой еще раз жалобно тренькнула тонкая струна. Казалось, что этот последний звук остался висеть в воздухе. Петр, почувствовав недоброе, опустил Гаврилку на землю. Становой, позвякивая длинными шпорами, приближался к Юхиму, уставившему на него, словно с укором, свой слепой глаз.

— Ты снова появился, скотина, со своей хамской музыкой? — закричал становой и поднял ногу в блестящем ботфорте, чтобы разбить в щепки бандуру Юхима… Но нога так и повисла в воздухе: между слепым кобзарем и становым выросла фигура Петра Кошки. Матрос толкнул в грудь станового, и тот подался назад.

— Не трогай! — сказал Петр, и в голосе его было столько угрозы, что воинственный дух станового сразу пропал. — Не трогай слепца! — еще более грозным тоном предупредил Петр. — Это божий человек, а не скотина… Он поет о тех, кто бился за веру, царя и отечество. Что ты от него хочешь?

Из толпы вдруг вышел вперед невысокий человек и тоже загородил слепого кобзаря. И хотя лицо этого человека заросло курчавой бородкой, нетрудно было заметить еще совсем юношеский взгляд блестящих карих глаз. Человек был широкоплеч, одет в серую сорочку, подвязанную черным шнурком с кисточкой. Стоял он на земле твердо, словно молодой дубок.

— Прошу вас оставить эту толпу крестьян, пан становой! — сказал бородатый густым молодым голосом. — Здесь люди, а не скот!

— А вы, пан учитель, чего вмешиваетесь не в свои дела? Или вам захотелось стать перед судом да померять дорогу в Сибирь?

— Не очень Сибирью пугайте! Всех в Сибирь не сошлете!

Толпа крестьян зашевелилась, люди, стоя плечом к плечу, окружили крепким кольцом станового пристава, матроса Кошку и молодого бородатого учителя. Становой испуганно, оглянулся: вокруг были суровые, опаленные солнцем лица крепостных.

— Вот они, те, которых вы считаете собаками, — горячо продолжал учитель. — Ведь это люди…

— Замолчать! — взвизгнул пристав и схватился за саблю, но матрос, опередив его, положил свою руку на серебряный эфес.

По толпе прошел глухой шум.

Пристав, собрав в себе остатки храбрости, закричал:

— Разойдись! А вы, — схватил он учителя за рукав, — за мной, в волость!.. Бунтовщик! Не допущу…

Петр, глядя на сизое, налитое кровью лицо жандарма, почувствовал, как у него где-то под сердцем разгорается гнев. Он оторвал руку пристава от учителя и твердо сказал:

— Я пойду в волостное правление, а его оставьте. Расступитесь, люди!

Все заволновались, и в толпе сразу образовался узкий проход. Петр, повернувшись