Сретенской церкви, встроенной в древнее приземистое тело трапезной, было одно помещение, о существовании которого кроме него знал только прежний настоятель. В этот тайник — небольшую сводчатую комнату, — можно было попасть, только приподняв при помощи особого устройства большую плиту пола. Тайник был устроен еще в шестнадцатом веке для хранения монастырской библиотеки и ценностей в лихие годы войн и нашествий. Он потихоньку перенес туда вместе с келейником Ермолаем наиболее ценные предметы ризницы: чаши, дискосы, лицевые евангелия. Туда же брат Сергей перевез в лодке по Волге тайную масонскую библиотеку, наиболее секретные рукописи ордена. Перевозили двое австрийских военнопленных, которым обещали потом помочь перебраться на родину. Ермолай обоих пленных задушил и утопил. Оба брата, Григорий и Сергей, вздохнули свободно. Уничтожать редчайшую масонскую библиотеку было жаль, а держать дальше в опустевшем доме опасно. Могло найти ЧК. Братья были заметными в уезде людьми.

Приближалось грозовое лето восемнадцатого года. Монастырь, как и все белое Поволжье, ждал выступления. Фанатичками были вытканы четыре черных, шитых серебром стяга с ликом Спаса Ярое око.

«Спас покарает их», — это не сходило с уст всех монахов и укрывавшихся у них.

Подпольные белые силы города были разделены на четыре отряда — четыре дружины. Каждая дружина получила свой стяг и с именем Спаса в условный день бросилась убивать коммунистов, советских работников, красноармейцев, комиссаров и евреев. Убийства носили планомерный и чудовищный характер. Из госпиталя со второго этажа выбросили на мостовую раненых красноармейцев и забили их до смерти кольями и камнями. Председателя ЧК, захваченного в бессознательном состоянии — он отстреливался до последнего патрона, — сожгли живьем, обложив его книгами основоположников социализма.

Неистовство белых дружин и монахов длились недолго. Потом стали доходить печальные вести о предательстве союзников, о неудачах, об окружении красными перхуровского Ярославля, о провале восстания эсеров в Москве, о смерти Муравьева 1.

Архимандрит Георгий — Григорий Павлович — был человек не робкого десятка, и когда ему стало ясно, что дела отнюдь не хороши, то он, призвав к себе брата Сергея со своей бывшей невестой Аннет Велипольской, рассказал им начистоту все, что знал, и выдал вполне благонадежные документы им на имя гимназического учителя истории Синякова.

— Ты, Сережа, должен пока занырнуть. Это не только мое решение, так постановили братья. Ты тоже уедешь в Москву, Аннет, но живите отдельно, строго конспирируйтесь. В Москве — заповедник ЧК. Масонство должно оставить крепкое подполье, возможно, не на год, а на десятилетия. Да, да, Сережа, мы почти разбиты. Что будет в этой стране в ближайшие годы, не знает и сам Господь Бог. Ты удивлен моим пессимизмом? Что делать… я со своими монасями повоюю основательно. Но… какой я монах? Так, одна декоративная видимость. Бородища, панагии, строгость во взоре… Сбрил бы бороду, надел бы гусарские чикчиры и покатил бы на острова шампанское дуть со сторублевыми девочками. Предстоит тяжелая борьба, каждому — свое место. Мне — в монастыре с пулеметиком, а тебе надо отсиживаться. До каких пор — не знаю, но надо. Монастырская ризница остается на вас и Ермолая. Его я отсюда посылаю в леса и скиты, надо подготовить базу для возможного отхода.

Это было последнее свидание братьев. Уйти после разгрома мятежа остатки белых дружин не смогли. Они были окружены и прочно блокированы в Спасском монастыре. После кровопролитного штурма в числе двух десятков пленных был и архимандрит Георгий Шиманский. Он был расстрелян, как одна из наиболее кровавых и одиозных фигур мятежа. Монастырь, сильно разрушенный артиллерийским обстрелом, стал почти необитаем.

Ермолай вернулся в город через год после подавления мятежа. В самом мятеже он не участвовал и поэтому не был арестован. Он посетил опустевший монастырь, убедился в неприкосновенности тайника. Пустые кельи с выбитыми стеклами, полы, покрытые кирпичной пылью, стреляными гильзами и обрывками книг, произвели на него тяжелое впечатление и вызвали злобное и мстительное чувство.

Ермолай твердо верил, что придет час расплаты с вероотступниками и красными татями. В разбитом пустом соборе Ермолай один, торжественно зажегши сотню свечей, отслужил панихиду о невинно убиенных воинах христовых. Галки испуганно шарахались от его возгласов и бились о решетки центральной главы. На имевшиеся у него деньги Ермолай купил на склоне глухого оврага небольшой домишко и стал выжидать. В церковь и собор он не ходил, бородку сбрил, надел подержанную военную форму и устроился работать сторожем на кожевенный завод. В городе он особенно много не показывался, да и узнать его в мирском обличье было весьма трудно. Иногда он посещал свою бывшую обитель, вокруг которой он вился, по собственному выражению, «аки ворон вкруг гнезда осиротелого».

Из беспризорного имения Шиманских, к этому времени уже основательно разоренного крестьянами, он вечером украдкой вывез на телеге наиболее ценную мебель и спрятал у себя в сарае и на чердаке.

«Архимандрит Георгий пал от руки антихристов, зато братец Сергей Павлович — законный наследник — жив. Господское добро до верного дня беречь надо».

То, что верный день близок, Ермолай знал.

«Знаки уже появились. Скоро, скоро конец антихристам наступит».

В ожидании этого конца Ермолай, чем мог, помогал «братьям». Братьями Ермолай звал всех, кто ненавидел и продолжал бороться с большевиками. Вспоминая участников восстания, офицеров, монахов, он считал их настоящими «братьями», те же, что остались «под игом», — лесные банды лавочников и кулаков, — в его представлении были мелкой шушерой, лишенной чистоты помыслов в священной борьбе, воюющей за свое мелкое добришко и барахло.

«Мелкий, мелкий пошел народец», — ухмылялся щербатым ртом Ермолай, но все-таки, в чем мог, помогал кулакам: прятал патроны и обрезы, раза два залезал в тайник и передавал им винтовки и даже пулемет с лентами. Во время одной из стычек с красноармейцами ему выбили прикладом передние зубы, и он стал шепелявить. В черте города и ближайших его окрестностях Ермолай вел тишайший образ жизни, не вызывал никакого ни у кого подозрения.

— Все возможно, все возможно, — любил он теперь повторять.

Из деревни он выписал свои любимую сестру Степаниду — Стешу, вдову-солдатку, переписал дом на ее имя. Потом к нему на постоянное житье перебрались две молодые монашки и соседнего города — их монастырь закрылся. Монашек за хорошие деньги, уплаченные нужному человеку, Ермолай устроил работать на вновь создаваемую прядильную фабрику.

«Чтоб все как у людей, чтоб пролетариятом попахивало, аж чтоб в нос коммунией шибало».

В большой комнате Ермолай повесил плакаты и литографированный портрет Ленина. В задних же маленьких чуланчиках, куда не проникал никто