— А номер? Я что — знала?

Ксения сникла, признавая ее правоту. Инна села на край постели:

— Да ладно тебе… Ну хочешь, сбегаю? Прямо сейчас. Какой у них?

И Ксения сразу обрадовалась:

— В-2 52 87. Запиши.

— Запомню. Ну, поставим? — Инна кивнула на пленку.

— Куда? — Ксения оглядела комнату. — На пылесос?

Инна вскочила:

— Я принесу. Мой в футляре — легкий.

Вернувшись, она ловко намотала хвостик на пустую бобину и нажала на кнопку:

— Лежи и слушай. Позвоню и сразу вернусь.

Уловив слабое шуршание, Ксения откинулась на подушку и закрыла глаза.

Тревожный низкий звук раздвинул грани комнаты. Первые такты повторялись, забирая всё шире, пока не вступили таким мучительным перебором, словно их исторгло само безвоздушное пространство. Из тьмы, надвигавшейся на Ксению, выступил одинокий голос, усталый и спокойный, и повел мелодию за собой. Пел о том, что теперь всё видит ясно и знает, что случится, но музыка, пляшущая на заднем плане, выдавала его с головой: ему было страшно, так страшно, что, не выдержав, он закричал: Jesus! — разрывая в клочья спокойствие прежних слов.

То угрожающе вскрикивая, то почти переходя на шепот, он пугал себя и других какими-то ими, и уверял, что все вокруг слепы, и вдруг признался Ксении, что боится толпы. Голос корчился, пока не захлебнулся отчаянным криком.

«Кто? Кто это?» — мелькнуло и погасло, когда другой ясный голос вышел вперед. Таясь за чужими спинами, Ксения смотрела и видела его нежное лицо, когда он, обращаясь к людям, пел и признавался, что ничего не знает толком, утешал и просил не тревожиться о будущем. Ей захотелось обтереть его влажный лоб.

Сквозь толпу пробился нежный голос. Женщина подошла и встала рядом с Иисусом, но он, назвав ее Mary, отстранился от заботы, продолжая говорить.

Толпа закричала, обвиняя Иисуса в какой-то неправде. «И я, и я», — прошептала Ксения, и тогда он сказал: You can throw stones[1], — и Ксения ждала, что сейчас полетят камни, но не закрылась руками. Тогда он сказал: She is with me now[2], — она сделала шаг и встала рядом. Not one, not one of you…[3] — он повторил тихо и посмотрел на Ксению с надеждой. Она стояла в белой ночной рубашке, уже зная, что готова его защищать.

Случай представился немедленно. Она вошла во двор, окруженный белыми арочными сводами. Арки до половины перекрывались решетками, в глубине галереи виднелся ряд прямоугольных окон. Оттуда доносились голоса. Ксения заметила узкую дверь, слегка приоткрытую, и вступила в сводчатую комнату.

Лицом к ней, положив руки на подлокотники, сидел человек. Рядом, словно обегая его кресло, вился тонкий, услужливый голосок. Грубый мясистый голос обращался к собравшимся, и по тому, как все повторяли Jesus, Ксения поняла, что здесь держат совет.

Из-за ограды доносились крики толпы, и члены совета тревожно вертели головами, прислушиваясь. Гомон далеких голосов подгонял спор. Перебивая и дополняя друг друга, они приводили все новые и новые доводы. Мясистый голос крикнул: What about the Romans?![4] Но тут поднялся другой, гаденький, голосок. Встав на цыпочки и пожимая мягкими плечами, он пел о том, что незачем забирать у народа его игрушку, они получили, что хотели, но главный низкий голос, перебил его: Put yourself on my place![5] — жаловался, что у него связаны руки, и склонял сидевших к решению, и Ксения уже знала, что склонит.

Тогда, не дожидаясь их решения, она выскользнула из комнаты и, обежав двор, толкнулась в едва заметную калитку. Узкая улочка начиналась от самой стены: кружила между домами из тесаного камня и поднималась в гору, подкладывая под ноги каменные ступени. Свернув в переулок, Ксения увидела крыльцо и открытую дверь. У крыльца сидел человек с каким-то странным, ввалившимся носом, и Ксения испугалась, что ее прогонят, но он смотрел мимо. Она поднялась по ступеням и вошла в дом.

Женщина, которую он назвал Mary, держала в руках белый матовый сосуд. Из сосуда шел сладковатый запах, незнакомый Ксении. Женщина подошла к Иисусу и, отведя от лица длинные волосы, вылила снадобье ему на ноги. Все, кто собрались в комнате, зароптали. Голос, прежде смеявшийся над нею, возвысился и стал упрекать ее в том, что снадобье можно было продать, а вырученные деньги раздать бедным, но Mary перебила его и запела об огне: Close your eyes, close your eyes and relax, close your eyes, close your eyes…[6] Другие женщины подпевали тихо. Не попадая губами в слова, Ксения попыталась примкнуть к общему хору…

Сделав последний оборот, бобина замерла.

Ксения хотела переставить пленку на другую сторону, чтобы узнать, что будет дальше, но не знала — как.

В родительской комнате было тихо. Она поднялась, подошла к зеркалу и зажгла ночник. «Обманула. Всегда обманывает».

Теперь она ненавидела Инну.

«…Теперь она ненавидела Инну».

Я обнаружил, что сижу на полу, прямо у комода, где и нашел эту папку — в нижнем ящике, под стопкой старых бумаг. Когда-то белая, теперь изрядно пожелтевшая. С тех пор, как вывез ее из России, она не попадалась мне на глаза.

Эту папку я узнал сразу, вспомнил, как сам завязывал тесемки, затягивал этот узел, потому что боялся таможенного досмотра. Офицер, отвечающий за проверку багажа, мог заинтересоваться ее содержимым. Хотя, если бы это случилось, никакой узел бы не спас. Его не стали бы развязывать. Просто перерезали бы одним махом, как это сделал я, сходив за кухонным ножом.