еще усиливалось прожилками серебра, вьющимися по поверхности камня. С этого расстояния они выглядели нарядными металлическими накладками, заметными только под прямым лучом солнца. Только вблизи открывались широкие, в ладонь, изгибы и врезанные в камень картины, тщательно залитые серебром. Каждая нить серебра складывалась из множества бороздок, и самые длинные тянулись от вершины утесов на сотни шагов, сплетаясь с нитями других историй. Многие увековечивали легенды, мифы о богах и героях, родословную королей и королев. А многие другие рассказывали о будничной жизни. Рождение ребенка, история венчания и переходящего от поколения к поколению ремесла. Всё на равных.

Обсидиановый Удел был нам домом, и все мы – сидни – смотрели на него с восхищением. Но я видела в скалах не гордость страны и народа, не великие достижения предков. Нет, для меня это были истории. Истории, которыми мы настолько дорожили, чтобы врезать их в тело родного дома, как вбивали в свои тела.

– Эф!

От резкого окрика Сиобан моя Рее вскинулась, натянула поводья, качнув меня вперед. Обернувшись, я встретила совершено несчастный взгляд командира:

– Что?

– Она еще спрашивает – что! – Сиобан фыркнула. – Я просто не знаю, что мне с тобой делать.

– Я прошу прощения. Я…

– В том-то и беда, Эф. Просишь прощения… Извинения предполагают, что ты берешь на себя какую-то ответственность. Что ты раскаиваешься и собираешься исправиться. В первый раз я тебе поверила. А теперь? – Она смерила меня каменным взглядом, пристальным и воинственным взглядом хищника. – Не думаю, что ты раскаиваешься. Сожалеешь о своем поступке – да. Но не думаю, чтобы ты хотела перемениться, не то бы ты это уже сделала.

Я проглотила обиду. Вздохнула и, распустив шнуровку рукава, сдвинула его до локтя, сунула обнаженную руку ей под нос и стала ждать.

Сиобан с поджатыми губами посмотрела.

– Убери, – велела она наконец. – Там уже места нет.

– Но я…

– Нет. Убери.

Поколебавшись, я опустила руку.

Она была не совсем права, но почти. Всю руку от кисти до локтя исчерчивали плотные ряды черных крестов, шрамов поверх татуировки. По кресту за каждый проступок, за каждый позор, они отмечали все новые клочки моей кожи, которым отказали в чести хранить память о подвигах.

Для сидни это было самым страшным наказанием: вычеркнуть твою историю и, хуже того, не оставить места для новой.

Иногда взгляд на собственную руку ощущался мной как удар. Все эти мелкие проступки вырастали из очередного порыва или вспышки. Мое отчаянное желание войти в историю, стоящую того, чтобы ее рассказать, вело к тому, что ее вовсе вычеркивали.

Стиснув зубы, я зашнуровала рукав и скрыла кресты под его черной кожей.

– Еще немного, Эф, и я уже ничем не смогу помочь, – тихо сказала Сиобан. – Клинки не могут оставить в своих рядах такого непредсказуемого бойца. Это и бесчестье, и угроза нам.

Ужас пронзил мне грудь. Я взглянула на нее круглыми глазами:

– Сиобан, меня нельзя изгнать.

– Командир! – резко одернула она. – Обращайся как положено.

Ее отповедь тяжело и остро повисла в воздухе, и я не сразу собралась с силами, чтобы заговорить. Я чувствовала на себе ее пристальный взгляд, но духу не хватало на него ответить. Она не была самой блестящей, самой опытной, самой опасной среди командиров Клинков. Но она была честной и надежной и от того самой грозной. Если она была о тебе плохого мнения, это мнение рождалось не случайной вспышкой страсти или гордости, а тщательно взвешивалось на выверенных весах. Не она одна из командиров меня не любила, но злобу других я могла списать на личные обиды. А Сиобан… Если Сиобан сочтет меня недостойной, тому может быть единственная причина – что это попросту правда. Может быть, поэтому я так добивалась ее дружбы и уважения – потому что знала им цену.

Взгляд Сиобан смягчился.

– Я иногда задумываюсь: может, ты и не хочешь оставаться в Клинках?

– Как же не хочу! – быстро ответила я. – Мне только одного этого и нужно.

– Почему?

– Для королевского семейства нет никого важнее Клинков, – напомнила я. – Никто не служит так верно. Никто больше их не достоин королевского доверия.

Клянусь, я уловила в ее глазах проблеск жалости.

– Эф, тебе незачем служить королевскому семейству – ты к нему принадлежишь.

– Мы обе знаем, что это неправда.

– Правда. Что бы ни говорил твой отец.

Матира! Почему так больно это слышать, ведь здесь все просто? Я разрывалась надвое: одна половина с благодарностью отозвалась на ее слова, а другой хотелось встать на защиту отца. Ведь он не был виноват, что я не гожусь для трона. Но в ее словах, возможно, содержалась доля истины. Может, я стремилась не столько служить в Клинках, сколько показать себя. Как кошка, приносившая к ногам моего отца убитых крыс. «Смотри, что я тебе принесла. Теперь ты меня любишь?»

Я отбросила эту мысль.

– Все равно, – сказала я. – Мне нельзя потерять это место. Скажи, что мне делать, чтобы его сохранить.

– Не мое дело – спасать тебя от собственной глупости. А даже будь оно моим…

На этом месте я перестала ее слушать. Мой взгляд метнулся к стене леса впереди.

– Я не сумела бы тебя переделать и даже подсказать, как этого добиться.

– Тсс, – шепнула я.

– И не затыкай мне рот…

– Командир, прислушайся!

Я морщила лоб, напрягая слух.

Вот, опять тот же звук, что мне почудился. Низкий гортанный голос вдалеке, лес почти поглотил его. Чуть слышный шум движения. Мы с Сиобан переглянулись, ладони легли на рукояти мечей.

Слова были ни к чему. Мы медленно соскользнули с седел. Вступили в чащу, ступая осторожно, совершено беззвучно.

Шум стал громче. Теперь точно – голос. Что говорит? Отдельные звуки не складывались в слова.

«Су-та-на… га… Cу…»

Еще два шага.

И я вдруг поняла.

– Сатанага! – выдохнула я. – Он взывает к сатанаге.

Сатанага, право на помощь и убежище, известное и признанное всеми домами, – но прибегают к нему только при самых страшных бедствиях.

Сиобан распахнула глаза. Развернулась, в спешке отбросив осторожность.

– Говори! – проревела она. – Мы объявляем себя. Мы – Клинки сидни. Мы слышим твой призыв.

Одним мощным ударом она проломила гущу ветвей, и мы вырвались на заболоченную поляну. И я захлебнулась воздухом.

Перед нами лежали тела.

Десять тел, если не больше, раскинулись по болотистой земле жуткой кровавой вереницей. Мужчины, женщины, несколько детей. Все неподвижны, кроме ближайшего к нам мужчины с медными волосами. Одну руку он выбросил вперед, словно пытался ползти, цепляясь ногтями. Другой зажимал залитый кровью живот.

– Сатанага… – прошептал он.

– Матира! Они мертвые?