Веронов раздумывал, стоит ли ему продолжать разговор. Но вдруг понял, что Янгес, этот загадочный маг, с которым он вступил в опасный и увлекательный сговор, дает ему повод совершить перфоманс, силой искусства извлечь из омертвелой материи импульс энергии, способной расшатать окостенелую жизнь.

– Что ж, я согласен, Исаак Моисеевич. Мне есть что сказать.

В нем медленно нарастало волнение, предчувствие сладостного мига, когда распадаются сухие ткани и сквозь них изливается полный боли и ужаса, полный жизни и жуткой красоты поток истинного бытия.

Его предки, деды и прадеды, расстрелянные, погибшие на этапах, измученные в лагерях, вызывали в нем не страдание, а недоумение. За что? Почему? В какой связи с его собственной жизнью? Он отодвигал их в туманное прошлое, в фамильные альбомы с их лицами, с их вопрошающими глазами, перед которыми робел и от которых отворачивался. Вокруг ревели страсти, истошные сталинисты воспевали своего кумира, поборники либеральных свобод ненавидели палача с бриллиантовой Звездой Победы.

Все кругом мучилось, корчилось, не умело отрешиться от прошлого, не хотело заглянуть в будущее. Зрел пузырь, один из многих, который Веронов хотел проткнуть.

И он стал готовиться к перфомансу, стал искать иглу, которой проткнет пузырь.

Утром, отправляясь в собрание «Мемориала», он катил в своем респектабельном «бентли» по набережной в струящемся блеске. Наслаждался зрелищем близкой реки, белыми речными трамвайчиками, зеленой кущей Нескучного сада, серебристой арфой Крымского моста. На заднем сидении, обернутый в холст, находился сюрприз, с которым он выйдет к собранию. И никто, ни одна душа не должна угадать, что скрывается под свежей холщевой тканью.

Впереди нежно и восхитительно заалел Кремль, породив сладостное головокружение, которое он испытывал с самого детства, когда Кремль румянился в синем морозном воздухе, или таинственно плыл в осеннем дожде, или в праздничном пасхальном ликовании парил над рекой со своими белоснежными храмами, с лучистым золотом своих куполов.

Веронов словно вдыхал аромат таинственного цветка, которым одарила его Москва.

Но поведя глаза в сторону, он испытал внезапную тяжесть, словно сумрачная туча заслонила недавнюю солнечность. Этой тучей был Дом на набережной, огромные, пепельно-серые сдвинутые кубы, вызывавшие тайную тоску, мутную тревогу – подобная тревога охватывает при виде крематория. Веронов невольно стал всматриваться в плоскую крышу дома, не идет ли оттуда дым.

Дом был задуман как символ мрачного беспощадного господства победивших революционеров над проигравшей монархией. Дом нависал над Кремлем, ложился на него могильной плитой, топтал его кресты, дворцы и соборы. В него заселилось первое поколение победивших комиссаров, из окон своих квартир наблюдавших поверженную Россию.

Их торжество продолжалось недолго. Сюда один за другим подкатывали ночные «воронки», и недавних властителей поднимали из теплых постелей и везли на Лубянку, где им ломали кости и расстреливали в глухих подвалах. Их детей и жен высылали в далекую Сибирь, а их квартиры заселяли офицеры НКВД, которые развешивали на стенных портреты вождя, любовались рубиновыми кремлевскими звездами, сознавая себя гвардией Сталина, «орденом меченосцев», чей меч продолжал свистеть, выкашивая ряды истинных или мнимых заговорщиков. Когда рухнула империя НКВД и главные опричники Сталина были расстреляны или сосланы, в пустые квартиры вселились партийные руководители, их сытые простоволосые жены, новая знать, уставшая от бремени сталинских новостроек и расстрелов. Теперь Кремль был их. Он был, как кремовый торт, которым они лакомились, выковыривая и обсасывая золотые ягодки куполов. И так продолжалось все тучные годы, в которые медленно, липко сползал оползень прокисшего государства, и в одну роковую ночь из Москвы улетели все красные духи, оставив столицу на истребление загадочным нетопырям и остроклювым грифам, таившимся ранее в глухих проемах кремлевских колоколен и звонниц. Дом на набережной заселили разбитные торговцы, ловкие спекулянты, устраивающие свои пиры с видом на Кремль, учиняющие оргии под визгливую восточную музыку с танцами на столах голых красавиц. И Кремль молчаливо наблюдал, как светятся окна в чудовищном доме. Но время шло. Обитателей, заселивших Дом не по чину, постепенно убрали, загаженные квартиры отремонтировали, заставили антикварной мебелью, развесили в тех квартирах хрустальные люстры, и в Дом вселились главы концернов, иерархи церкви, банкиры и звезды эстрады. В квартире, где когда-то жил комиссар, отдававший приказы о расстреле священников, теперь поселился епископ, молящийся по утрам на кремлевские кресты, мечтающий срезать с кремлевских башен рубиновые сатанинские звезды.

Веронов проезжал Дом на набережной, похожий на огромный кусок антрацита, и гадал, кто следующий поселится в Доме в очередную годину русской беды.

Он доехал до высотного здания, свернул на Яузу и оказался возле библиотеки. Оставил машину на парковке. Дал пятитысячную купюру двум служителям, чтобы те перенесли его сюрприз в здание библиотеки, но так, чтобы ни одна душа не заглянула под холст.

У входа его встретил Исаак Моисеевич, чью внешность с поразительной точностью угадал Веронов. Лысый желтоватый череп. Два пышных седых зачеса на висках. Деловитый опущенный нос с голубой жилкой. Печальные глаза, в которых, казалось, дрожала вековечная слеза.

– Вам будет предоставлено слово, Аркадий Петрович. У всех у нас разбитые сердца, и я вижу, что и у вас оно разбито. Проходите в зал заседаний.

Здесь было людно, шумно. Люди перемещались, взмахивали руками, громко говорили. Они напоминали грачей, которые опустились на поле, оправляли перья, чистили клювы, готовые в любой момент сняться и полететь дальше. Среди них было мало молодых. Мужчины и женщины были скромно, даже бедно одеты. По виду это были мелкие служащие, учителя, библиотекари, общественные деятели средней руки. Среди них Веронов заметил известную правозащитницу, до того ветхую, что она сидела, опираясь на палку, в нелепом чепце с неопрятными волосами. Нелепо выделялся полный казак, затянутый в синий мундир с эполетами и георгиевскими крестами. Виднелись телекамеры. Возвышалась трибуна. Стучали сидения откидных кресел, раздавались возгласы, и Веронову казалось, что щелкают клювы, хлопают перья, и стая вот-вот улетит.

Наконец все расселись и понемногу утихли. Исаак Моисеевич занял место в президиуме, постукивая пальцем по стакану, и призывая к тишине.

– Объявляю внеочередное собрание «Мемориала» открытым. Очень тревожно на сердце, когда видишь, как вновь поднимают из могилы Сталина. Ставят ему памятники, прославляют по радио и телевидению. Забыли, какой он кровавый изверг, и нас готовят ко второму пришествию Сталина. Мы, общество «Мемориал», должны обратиться к народу, к власти, к Президенту с предупреждением о грозящей опасности. С призывом провести десталинизацию, как она проводилась в годы Хрущева и Горбачева, и вырвать корень сталинизма из нашей русской почвы.

Исаак Моисеевич обвел зал тревожными глазами, желая убедиться, что призыв его услышан. Из зала раздалось несколько возгласов: