Как он и ожидал, новое поручение хозяина было связано с огромным риском. Ему надлежало посетить с «инспекторской» проверкой укрытый в глухой приморской тайге нелегальный алмазный прииск – место очередных крупных хозяйских инвестиций. А скорее всего – и не только хозяйских. Можно было с большой долей уверенности предположить, что через Ван Дэн-лао туда закачиваются средства весьма высокопоставленной пекинской номенклатуры… И особое внимание во время этой «инспекционной» поездки Вэйгу должен был уделить состоянию дел в расположенной на территории этого прииска лаборатории, производящей психотропные вещества по личному заказу хозяина. Естественно, не будучи специалистом ни в одной из этих областей, Ли Вэйгу не мог самостоятельно разобраться во всевозможных технических тонкостях, но этого от него и не требовалось. Соответствующие специалисты, загодя направленные Ван Дэн-лао на прииск, давно уже дожидались его на месте. В его же задачу входило общее руководство их работой, как особо доверенного хозяйского лица. Его личное непредвзятое впечатление от увиденного – вот что, очевидно, было очень важным для хозяина… Кроме всего прочего, ему надлежало выполнить и еще одно строго конфиденциальное хозяйское поручение. И, как догадывался Ли Вэйгу, именно это и было главным во всей его опасной инспекционной поездке… Одно утешало Ли Вэйгу – Ван Дэн-лао пообещал после возвращения и доклада о результатах опасного таежного вояжа отпустить его в Хабаровск и больше уже никогда не привлекать к участию в своем насквозь криминальном контрабандном бизнесе. А ради этого, конечно же, стоило постараться! Конечно – стоило! Игра в этом случае, безусловно, стоила свеч…

Въехав в Суйфенхэ с северной стороны, Ли Вэйгу, уверенно пропетляв по грязным кривым закоулкам, выбрался на прямую, как стрела, дорогу и через несколько минут подъехал к буддийскому храму. Оставив машину на стоянке, медленно, в раздумье, поднялся по крутым щербатым ступеням и замер, остановившись у подножья статуи богини милосердия и сострадания всеблагой шестирукой Гуань-Инь. Но на колени опускаться не стал, а только почтительно склонил голову и зашептал слова своей незатейливой, но искренней импровизированной молитвы. Холодный осенний ветер лез за воротник, злобно швырял в лицо пригоршни мокрого снега, слепил, вышибая слезу, пронизывал его насквозь. А он все шептал и шептал, униженно и отрешенно, все больше и больше входя в раж, надеясь, что всемилостивый бодхисатва[12]услышит наконец и поймет все то, что давно тревожит, гнетет его. Поймет и поможет ему освободиться от «цепей» и обрести свободу. Поможет ему стать хозяином своей судьбы.

Огромная площадь трех вокзалов гудела, как гигантский пчелиный улей. Громкой разноголосицей буквально хлестало, било по ушам. Мостовой с трудом, чертыхаясь под нос, пробился через мельтешащую перед глазами толпу на знакомую крайнюю платформу. Свежеокрашенная бело-сине-красная «Россия» уже стояла на первом пути. Началась посадка.

Поздоровался с молоденькой конопатенькой проводницей, подал билет и паспорт. Кто-то сзади сильно пихнул его в плечо. Андрей резко обернулся с намерением отпустить по адресу наглеца пару ласковых, но так и застыл с открытым ртом:

– Саня?! Ты?!.. Какими судьбами?!

– А угадай из трех? – весело трепанул Сашка Славкин. Сграбастал, сдавил Мостового, как в тисках. Здоровенный, вечно улыбающийся дылда-баламут, бывший сослуживец, с которым не меньше пяти лет когда-то состояли в тесных дружеских отношениях. Еще молодыми летехами служили в одной части в пятидесяти километрах от Хабаровска. Только Андрей в батальоне связи, а Славкин в разведроте. Потом их пути-дорожки разошлись. Мостового перевели в Зареченск, а друг его в тот же день улетел в Ташкент, что означало тогда однозначно – в самое крутое пекло – в Афган.

– А что в наши-то края?

– Так я ж в Ольховке сейчас… Почти рядом с тобой… Ты-то как, – еще лямку тянешь? – спросил Саня.

– Да что ты?.. Давно на пенсионе. Еще в девяносто пятом – по оргштатным… А ты?

– Аналогично… Как уволился, так и застрял… Слушай, Андрюх, я тут в соседнем – в СВ. Стой здесь. Не садись пока. Сейчас мы все организуем, – протараторил Славкин и бережно с озорными зайчиками в глазах облапил кажущуюся крохой в его широких лапищах проводницу: Ух ты, какая сладенькая!.. Сам бы ел!.. А скажи-ка, прелесть моя, в каком у нас тут вагончике бригадир?

– Во втором, но сейчас он где-то здесь – на перроне. Недавно видела, – явно млея в его объятьях, откликнулась девчушка, скромно пряча загоревшийся взгляд за редкими короткими белесыми ресничками.

– Премного благодарны! – продолжая балагурить, восторженно брякнул Славкин и, нагнувшись к самому девичьему ушку, что-то жарко и быстро зашептал. А через несколько мгновений щеки проводницы зацвели густым румянцем. – Да век воли не видать! – уже погромче, на публику, изрек Санёк и звучно чмокнул ее в пунцовую щечку. – Так что жди, солнышко… Вечерком на огонечек загляну… То бишь – заглянем…

В ресторан не пошли. Хотелось побыть наедине. Немало за прошедшие годы у обоих на душе накипело. Каждому из них было чем со старым другом поделиться.

– Ну, давай, старче, давай-давай, рассказывай, – поторопил Саня, едва дождавшись, пока официант накроет на стол и выйдет из купе.

– Мне… долго, – отнекался Мостовой. – Давай-ка ты, Санёк… Как там Ирина? Детишек завели?

– А то!.. Уже шестнадцать дочери… Но… с Ириной мы давно разошлись… Так уж получилось… Сейчас вот ездил в Саратов навещать… А дочурка у меня – умница! Красавица – вся в мать… Языки «глотает» запросто! Вот окончит школу и – в иняз. Да и вообще – хороший вырос, добрый человечек…

– Ну вот, – хмыкнул Андрей, отвинчивая пробку с коньячной бутылки. – На первый тост, считай, с тобой наскребли… Я же тоже к своим-то ездил… Уже три года с Ольгой врозь живем… Так что давай потянем за холостяцкое святое братство…

– Извини, Андрюша, – мягко возразил Славкин, и улыбка сошла с его лица. – Давай за это – по второй… А первый не чокаясь…

– Прости, Санек… Забыл, что ты воевал… Да и мне, можно сказать, вроде как… тоже пришлось… Так что есть… кого помянуть…

– Где?

– Потом расскажу… – увильнул от ответа Андрей. – Ну, давай, Сань, – поехали.

Пили. Закусывали. Гоготали во все горло, вспоминая свои былые бесчисленные молодецкие забавы и каверзы. И вроде как теплее на душе становилось. И легче вроде.

А потом и о серьезном речь зашла. Куда уж без этого? Да еще и коньяк, конечно, язык подразвязал.

Первым Саня исповедался. Внешне бесстрастно, еще не сильно захмелел к тому времени, делился воспоминаниями о своей тяжелой и страшной боевой работе. Делился скупо, по капле, без каких-либо красочных ненужных описаний. Потому и крепко хватали его слова за сердце. И першило в горле. И руки непроизвольно сжимались в кулаки. И словно виделось все воочию… Газни… Кандагар… Горящий кишлак под Калатом… Оторванные взрывом ножки ребенка… Блестящие цинки «двухсотых» в раскаленном чреве вертолета… Один на одном, как ящички в архиве…