шагаю к помосту, где в огромных котлах, в каких варят асфальт, бушует пламя и дым. Мы взбираемся по ступеням, и среди окружающих нас инквизиторов я узнаю семь судей моих — чиновников и священнослужителей, прячущих свои лица в капюшонах плащей.

То мерещилось мне, что я ослепленный Самсон, что привели меня из тюрьмы в храм Дагона, куда собрались мои враги-филистимляне. Они глумились надо мной, говоря: «Бог наш предал в руки наши Самсона, врага нашего, опустошителя наших полей». Я стоял между столбами храма, толстыми как минареты, и слёзы струились из моих глаз. Я был обессилен тяжелым железом цепей, которыми был прикован в тюрьме к жернову, измучен движением по кругу. Вдруг я заметил, что на мне вместо железных оков узкие черные ремешки. Тефилин! И среди врагов моих — филистимлян я вновь различил семь судей моих — чиновников и священнослужителей. Слёзы мои высохли, сердце стало биться по-новому, я в злобе уперся руками и правой ногой в столбы. И тут столбы, толстые как минареты, раскололись, хрустя будто тростник. Рушились с потолка широкие плиты, падали филистимляне с балконов и лестниц,, и камни давили врагов моих насмерть.

То мне казалось, что я праотец Авраам, еще в отрочестве, в лавке отца своего Фарры, изготовителя идолов. Мы ведем спор о богах, я смеюсь над чурбанами Фарры, отца моего, в ярости разбиваю их в щепы, кидаю в очаг. Они горят веселым огнем, отцовские идолы, вырезанные прилежно из твердых кедров халдейских. Я говорю Фарре, отцу моему: «От меня придет великий народ, потомство которого будет не счесть, как не счесть песчинок на дне моря и звезд на темном небе Халдеи...»

Я встал чуть свет, когда все еще спали, выскользнул на улицу.

Как хороши эти ранние улицы весной, пустынные, несуетливые улицы, гулкий шаг редких прохожих!

С горы я видел серо-зеленое море, утреннюю легкую дымку над ним. Мне казалось — оно долго ждало меня, огромное море. Я торопился к нему. Я видел пристани — еще спящие, но уже пробуждающиеся от сырого сна ночи. Вот пристань «Русского пароходного общества», доки, таможня. Вот лодочная станция Мусы Краснобородого и лодки, толкающие друг друга боками и тычащиеся носами в причалы пристани, точно щенята в сосцы матери. Вот одинокая фигура на длинных деревянных мостках, босоногая, в серых, подвернутых до колен штанах. Мухтар, конечно. Он вычерпывал жестянкой воду из лодок, тщательно вытирал их тряпкой.

— Здравствуй, Мухтар! — крикнул я с берега и сбежал к мосткам.

— Давно как не был, — сказал Мухтар, не прерывая работы, и мне показалось, что он чем-то недоволен.

— Извини, Мухтар, что я не отдал тебе долг, — вспомнил я и принялся объяснять, что вот скоро буду иметь много денег ко дню совершеннолетия и расплачусь (за долгие недели я привык к этой мысли и немало уже наобещал товарищам), но вдруг вспомнил свою беду и замолчал.

— Поспеешь, — сказал он. — Какой скучный сегодня...

И он внимательно оглядел меня.

— Плохое дело, Мухтар, — вырвалось у меня.

И так как он был мне друг, я поведал ему свое горе, рассказал подробно и обстоятельно, и он сокрушенно качал головой, забыв, казалось, про лодки.

Потом он повел меня в дальний конец мостков, дальше которых только море. Было раннее утро, весна. Неясные голубоватые паруса скользили над морем в утреннем, сыром еще воздухе, будто бабочки. Мухтар долго теребил багром свое деревянное стадо.

— Катайся! — сказал он наконец, подтянув к мосткам лодку.

Острый нос ткнулся в столб пристани, качнул ее. Голова моя закружилась.

— Мухтар, дорогой!.. — произнес я с трудом.

Мне показалось — вернулись мои давние ночные сны, передо мной качалась она, остроносая, легкая, нежнозеленая гичка, с белой узкой каймой вдоль борта. Но это и впрямь была «Заря» — лучшая лодка Мусы Краснобородого, владельца лодочной станции; плата за нее была втрое выше, чем за обычную лодку, и при этом только наличными. Это была давно желанная, недосягаемая до этого чудного утра «Заря»!

Лицо мое, видимо, выражало нерешительность, так как Мухтар, взглянув на меня, строго добавил:

— Катайся — теперь ты большой...

Я — большой? Голова моя кружилась от радости. Голубые бабочки парусов летали у горизонта. Я — большой? И вдруг я вспомнил; конечно, сегодня день моего совершеннолетия, мне тринадцать лет, четырнадцатый год. Да, я большой...

— Подожди! — сказал Мухтар. Он вытащил из кошелки круглый пухлый чурек, усеянный черными точками мака, положил на него белый кубик влажного козьего сыра, вытащил из-под мостков глиняный пузатый кувшин и сунул мне всё это в руки.

Я прыгнул в лодку и оттолкнулся веслом.

— Катайся! — крикнул Мухтар вдогонку. — Далеко!

Я приналег на весла, навстречу голубым парусам у горизонта.

Дул легкий норд, билась волна, но я хорошо владел веслами. Четверть века прошло с той поры, а я еще помню, какая чудесная была эта лодка «Заря». Уключины ее были обильно смазаны маслом, ручки весел обшиты коричневой кожей, легкие весла казались длинными узкими крыльями. Трудолюбивая, умная, чуткая, она выполняла любые прихоти кормчего, как кровная кобылица выполняет прихоти всадника. Белые клочья пены неслись вдоль ее гладких бортов.

Обиды, печали мои рассеивались.

Солнце подымалось надо мной всё выше, — и я вдруг понял, что убежал из дому, что поздно, что вот уже ждут меня в синагоге, цветные неверные стекла которой искажают солнечный день. Я увидел мужчин, прячущихся под желтоватыми молитвенными покрывалами — под этими лживыми знаками братства и равенства. Я увидел мужчин, наматывающих на голову и руки черные тесные ремешки; женщин, стоящих на своей половине, разобщенных с мужьями и братьями; и нетерпимые глаза моего целлулоидного законоучителя. Я услышал шум моления, напомнивший мне гоготание птичника.

Но я уже был далеко от них.

Весеннее солнце грело меня, легкий норд раскачивал лодку, воздух был напоён свежестью. Весь день я провел на море. Я ел круглый пухлый чурек с козьим сыром и запивал его водой из глиняного кувшина.

Город был весь передо мной. Он тянулся в гору от самого берега моря до горизонта, до неба. Я видел, на набережной белые полосы — это были ряды персидских лавок с рисом и сушеными фруктами. Я видел за ними большие дома европейских кварталов и одноэтажные домики, всё уменьшающиеся к вершине горы, и еще выше — лачуги, где жила беднота, и, наконец, кладбища. А над домами, лачугами, лавками, кладбищами высились минареты мечетей, золоченые купола церквей.