– В город едет проповедник, – пробормотал Митчелл почти извиняющимся тоном.

– Их здесь теперь как собак нерезаных, – отмахнулся Мейкон. – Оптом уже продавать можно, этих проповедников. А заодно – журналистов. У нас тут разбили лагеря целые церковные конгрегации. Какую ни возьми, все здесь.

– Нет-нет, этот – особенный. Поважнее прочих. Если бы мне только удалось уговорить тебя с ним побеседовать… – Митчелл внезапно умолк.

– Кто таков?

– Преподобный Исайя Браун. Видел небось по телевизору?

– Вряд ли. Я проповедниками мало интересуюсь, да и телевизор, если честно, не особо смотрю с тех пор, как закончился «Сайнфелд».

– Я не из тех, кто просит об одолжениях, – продолжил Джон, не отреагировав на шутку. – И, разумеется, не собираюсь никого уговаривать…

– Ни слова больше. – Мейкон поднял руку, останавливая старика. – Обещаю подумать. Сколько хоть вам заплатят?

Наконец Джон немного успокоился и перестал дергаться.

– Сам еще не в курсе. Но, полагаю, подобная услуга стоит немало.

– Ну и отлично, – кивнул Мейкон.

– Тогда я ему сообщу. – Митчелл поднялся. – Только скажи мне, Мейкон… Нет, поклянись, что ты правда ничего не знал. Что она не могла помочь Мейбл. Если ты сейчас мне это скажешь, я поверю и нынешней ночью буду спать спокойно.

Жесткость и агрессия ушли из его глаз. Остался человек, разрывающийся между убеждением, что он сделал все, чтобы спасти свою жену, и ужасной мыслью, что мог бы сделать больше, если бы знал о чем-то заранее. Стена самоуспокоения, которую он возвел вокруг своего сердца, зашаталась. Одно лишь слово Мейкона, и она рухнет, оставив Джона наедине с ненавистью не столько к Мейкону, сколько к самому себе.

– Клянусь, – ответил Мейкон.

В его голосе прозвучало раздражение пополам со смущением. Он знал Джона почти всю свою жизнь, но теперь перед ним стоял мужчина, готовый отбросить дружбу и возложить на него вину за смерть своей жены. И все из-за способностей Эйвы. Несмотря на разочарование, шериф задумался о том, как бы сам повел себя на месте Джона.

– Это такая же новость для меня, как и для прочих, – продолжал убеждать Мейкон. – Если бы я мог помочь вашей супруге, я бы помог. Люди всегда должны помогать друг другу, нести друг за друга ответственность. По-моему, насчет этого у нас нет расхождений.

– Хорошо, – выдавил в конце концов Митчелл, неловко взмахнув рукой, то ли прощая, то ли сожалея. – Я тебе верю. Но найдутся те, кто не поверит. Твоя дочь заварила жуткую кашу. Весь мир ищет кого-то, на кого можно уповать. Они придут просить у нее помощи. И если ты откажешь, неважно под каким предлогом, им это не понравится.

С этими словами он отворил дверь и вышел, оставив Мейкона размышлять о будущем.

– Хорошие новости, малышка. Ты помилована. – Мейкон стоял в дверях палаты Эйвы.

В одной его руке был букетик цветов, в другой – спортивная сумка. Над букетом плыли два воздушных шарика. Надпись на первом гласила «Выздоравливай скорей», на втором – «У нас девочка!».

– Нравится? – улыбнулся Мейкон, кивая на шарики.

– Кармен придумала? – спросила Эйва, садясь в постели.

Чтобы ее отец по собственной инициативе купил цветы с шариками, – такого она представить не могла.

– Неужели я сам не способен? – Мейкон вошел в палату.

– А где Кармен?

Он положил букет на подоконник. За окном ярко светило солнце. У входа в госпиталь все так же толпились журналисты и зеваки, размахивающие руками и плакатами.

– Дома осталась, – ответил он. – Хотела приехать, но разумнее было воздержаться. Выходить со двора сейчас все равно что нырять в бурное море. Люди повсюду. Носятся со своими плакатами. Кричат. Молятся. Короче, ужас. Чем меньше она и малыш находятся снаружи, тем лучше.

– Одним словом, она не приехала, – подвела итог Эйва.

– Это теперь довольно сложно, сама понимаешь. – Мейкон поставил сумку на кровать. – Я привез тебе одежду. Давай переодевайся. Не то чтобы мы очень спешили, но я бы предпочел, чтобы этот балаган поскорее закончился. – Он уселся на подоконник рядом с букетом, скрестив руки на груди. – Как себя чувствуешь?

– Серединка на половинку.

– Сто лет не слышал этого выражения. Так всегда говорила твоя мать.

– Ага. Вот мама обязательно бы за мной приехала, сколько бы народу ни шастало у дома.

Эйва села и спустила ноги с койки. От ступней до самого позвоночника потек холод. После авиашоу она никак не могла согреться. Врачи, в ответ на ее жалобы, бубнили, что все будет хорошо. Хором убеждали Эйву, что все обстоит отлично, чем окончательно уверили ее в обратном. Они видели в ней ребенка, от которого следует скрывать правду, притом что сами не знали, в чем заключается эта самая правда. Без умолку твердили, как далеко продвинулись в понимании произошедшего, но чем чаще они об этом говорили, тем страшнее становилось Эйве. Пусть ей было только тринадцать, она прекрасно понимала, что чем больше вранья, тем хуже правда.

– Все так плохо, да? – спросила она отца, доставая одежду из сумки.

– Ничего, справимся, – бодро ответил тот. – Ты одевайся, одевайся.

С охапкой вещей Эйва отправилась в ванную. Когда она вернулась, Мейкон стоял у телевизора, неудобно запрокинув голову. На экране был вход в госпиталь, понизу шла бегущая строка: «ЧУДО-РЕБЕНКА ВЫПИСАЛИ».

– Господи, что у тебя с волосами? – Мейкон выключил телевизор.

На голове у дочери красовалось настоящее воронье гнездо. Волосы у нее были густые, темные, как патока, при этом Эйва росла неугомонным сорванцом и особого внимания прическе никогда не уделяла.

– Дай-ка мне расческу и садись, – сказал отец.

Она послушно присела на край койки.

За годы, прошедшие после смерти Хизер, еще до того, как в его жизнь вошла Кармен, Мейкон сделался примерным отцом-одиночкой. Сам он не склонен был разделять роли в семье на «мужские» и «женские», но Хизер придерживалась традиционного подхода к родительским обязанностям, поэтому, когда ее не стало, ему пришлось многому научиться, чтобы растить дочь.

Из всего, чему он выучился за время отцовства, самым умиротворяющим ритуалом для них с Эйвой сделалось банальное причесывание. Мейкону нравилось безмятежное спокойствие этих моментов. Теперь Эйве было тринадцать, и совсем скоро она должна была достигнуть возраста, когда дочери покидают отцов ради других мужчин. Мейкон знал, что подобные минуты затишья, когда он может относиться к дочери как к ребенку, а не как к женщине, будут все реже.

– Насколько серьезно я больна? – совсем по-взрослому спросила Эйва.

Мейкон уже закончил ее причесывать: распутал волосы, расчесал их и завязал аккуратный «хвостик». Он гордился умением справляться со своенравными дочкиными кудрями.