С тех пор как мы расстались, Аксель не сказал мне ни слова. Как и я ему. Хотя между нами было всего две парты, а на переменах мы постоянно натыкались друг на друга, игнорирование было обоюдным. Столкнувшись со мной по дороге в школу, Аксель ускорял шаг, а я старалась идти медленно и делала вид, что развязался шнурок или на обочине валяется что-то интересное. Аксель увеличивал расстояние между нами до двадцати метров. И так продолжалось до конца четвертого класса. И вдруг на уроке физкультуры он обратился ко мне. Сначала я воспринимала физкультуру как веселое и безобидное занятие. Маленькие мальчики и девочки в синих трениках и белых футболках носились по кругу, а наша учительница, красивая высокая фрау Мюллер — разведенная, что в те времена еще было достойно упоминания, — била в бубен. Сине-белая форма являлась обязательной, ее покупали в специальном магазине и хранили в черном противно пахнущем мешке вместе с обувью. Цвет и форма обуви особо не оговаривались, но мамы покупали мальчикам кеды — синие с белыми шнурками, — а девочкам черные чешки. Сначала это различие не мешало. Мы приседали, делали подскоки и вольные упражнения, водили хоровод, бросали и ловили мяч, прыгали на скакалке и кувыркались на матах — все это одинаково легко можно делать и в чешках, и в кедах со шнурками. Если бы мама проявила благоразумие и снабдила меня, пусть и единственную из девочек, нормальной обувью, то мне было бы очень обидно. А вот с третьего класса начались неприятности: мы стали играть в мяч, что сопровождается отдавливанием ног. Самым противным оказалось играть в вышибалы. Две команды пытаются выбить игроков-противников, попадая в них мячом. В кого попали, тот вылетел и взят в плен. У мальчишек считалось особо клевым как можно сильнее ударить девчонку в бедро — если, конечно, это были милые и добрые мальчики. Менее добрые мальчики делали все возможное, чтобы заехать нам мячом «в морду». Мне очень хотелось им отомстить. Но как и все остальные представительницы моего пола, бросать мяч я не умела. Некоторым из нас было вообще не добросить до противника, хотя целились мы исключительно в девочек. Если же целились в нас, то большинство даже не думали всерьез о том, что можно убежать. Сбившись в кучку, мы ждали жгучей боли, которая одновременно являлась и освобождением, потому что сразу же можно было вылететь и забыть про страх. Везло, если тебя выбивали первой. Поймать мяч не пыталась ни одна из нас, кроме очень спортивной девочки по имени Штеффи. Мы все старались, чтобы снаряд не попал в лицо. Иногда мы немного попискивали, иногда кто-нибудь плакал, два раза разбились очки, одну девочку увезли к врачу с сотрясением мозга. Наивная фрау Мюллер была твердо убеждена, что речь шла о несчастных случаях, неизбежно возникающих «в пылу битвы», а перед каждой физрой Маргит Хольст завязывала шнурки Йенсу Кляйншмидту, который даже к четвертому классу так и не овладел этим искусством. А потом он целился исключительно в свою помощницу. Однажды, как только меня выбили — точный и не очень болезненный удар, после которого остался только небольшой синяк на бедре, — я побежала по краю поля в плен к противнику, там уже стояли несколько девчонок и Аксель. Аксель с толстым Хельмутом были единственными мальчишками, которых иногда выбивали раньше девчонок. Аксель смотрел на меня. Хотя игра продолжалась, он не сводил с меня глаз. Смотрел, как я подхожу к нему. Я занервничала. Несколько лет он отворачивался, если наши взгляды случайно встречались; и я вела себя точно так же. Я делала все возможное, чтобы идти спокойно, но каждый шаг давался мне с трудом, казалось, что руки двигаются как-то неестественно. Аксель продолжал таращиться на меня, он даже не мигал. Когда я подошла вплотную, он осмотрел меня с головы до ног и спросил неприятным голосом: «Почему у вас, девчонок, когда бегаете, так смешно трясутся ляжки?»

Как будто мне прямо в морду сильно попали мячом.

Конечно, никто не теряет чувство собственного достоинства вот так, внезапно, только из-за того, что какой-то мальчик поставил под сомнение плотность женской соединительной ткани. Сознание того, что ты не хуже других и тоже чего-то стоишь, пропадает не за один день. Это происходит постепенно, кусочками. Пока я размышляла о бедрах, женских вообще и моих в частности, учительнице пришла в голову идея принести на урок весы, взвесить всех и составить из полученных результатов задачки по математике.

Кто из мальчиков в классе весит больше всех?

Каков средний вес ученика нашего класса?

Кто из девочек предпоследняя по весу?

Подсчитай, на сколько самая тяжелая девочка весит больше самого легкого мальчика.

Каков средний вес пяти самых тяжелых девочек нашего класса?

Тогда я впервые узнала, сколько я вешу: сорок два килограмма. Я оказалась второй из девчонок. В основном из-за того, что и по росту я тоже была второй. Но сейчас свой тогдашний рост я уже не помню. Зато точно могу сказать, что весила сорок два кило. И прекрасно знаю, что в нашем классе была девочка весом двадцать восемь килограммов.

Подсчитай, насколько вторая по весу девочка тяжелее самой легкой.

Я готова была отдать все что угодно, только бы весить двадцать восемь килограммов.

«Если тебе мешает твой вес, то сядь на диету», — сказала мама, и те дни, когда я поглощала пищу с удовольствием, бездумно и не ругая себя, канули в Лету.

Решение первый раз сесть на диету — это серьезный, если не самый важный момент в жизни девочки. В любом случае он гораздо значительнее, чем потеря невинности. Это своего рода ритуал посвящения, с той лишь разницей, что из испытания ты выходишь не сложившейся женщиной, а каждый раз начинаешь всё снова. Тебе лет одиннадцать-двенадцать, а то и десять, но ты уже понимаешь, что прежней оставаться нельзя. С этого момента ты пытаешься стать другой, лучше, в смысле меньшего размера.

Урок физкультуры, на котором Аксель обратил мое внимание на ляжки, был в этот день последним. Одноклассники мои не разбежались сразу, а бесились на заброшенной стройплощадке рядом со школой. Я использовала подвернувшуюся возможность и пнула Акселя Фолльауфа, который с сияющей рожей, рьяно стремясь к победе, штурмовал гору песка. Удар оказался настолько сильным, что он сверзился вниз и проехал по всему песку. На этот раз я не разбила ему душу, а только сломала ключицу.

* * *

Самолет начало колбасить, хотя мы уже давно поднялись в воздух, а до посадки в Хитроу было еще далеко. Самолет колбасит просто так. Погибнуть прямо сейчас было бы ужасно. Мне бы хотелось добиться в жизни большего или хотя бы получить от нее свою толику удовольствий. Надо было сломать Акселю Фолльауфу не ключицу, а по крайней мере обе руки. Кроме меня ни один пассажир не обращает внимания на то, что самолет дергается. Наверное, это еще не конец. Женщина передо мной предлагает дочери лакричную конфету. На самом деле они едят самые обыкновенные «Харибо». Трехсотграммовый пакет в «Альди» стоит всего марку тридцать девять. Но такая дамочка ни за что не пойдет покупать «Харибо» в «Альди». Магазин, который она удостоила своим посещением, называется не меньше как «Конфетный рай», там развесные лакричные конфеты насыпают маленькой лопаткой в целлофановые пакетики и продают сто граммов за две девяносто девять. Дамочка протягивает дочурке шуршащий кулек. Девушка заглядывает внутрь и берет всего одну конфету, и мамочка ее выуживает тоже всего одну, а остальное убирает в сумочку. Не понимаю! Через полчаса они снова достанут свой пакет и опять возьмут по одной конфетке. Чего уж я на самом деле терпеть не могу, так это сдержанности и умеренности. Дай бог, чтобы я не превратилась в нечто, подобное этим дисциплинированным бабам. Уж лучше стать наркоманкой. Или алкоголичкой. Лучше ползать, датой до чертиков, по грязи и собственным нечистотам, чем в один прекрасный день открыть целлофановый пакет, полный дорогущих конфет, и выскрести из него всего одну штуку. Пусть я на всю жизнь останусь жирной до безобразия, пусть моя физическая оболочка всегда будет отвратительной, подходящей разве что в качестве наглядного пособия для любителей рекламы похудания. Правда, ноги у меня не помещаются даже на сиденье в самолете. Тут ничего не поделаешь, конечности у меня действительно мерзкие.