Мария придумала себе новую игру, чтобы приводить себя в чувство, эдакую эмоциональную встрясочку: когда проходишь рядом со стеной дома или бетонной оградой, надо слегка изогнуть кисть и запястьем провести по бетону. Потом, даже не глядя на руки, слизывать кровь и остатки пыли с ран, которые плохо заживают. Женщина — как кожа: если об нее трутся все шероховатости города, она стирается до мяса. Мария старается остаться целой.

Она начинает соображать. Так, думает она, если уж меня мать из дома выбросила и наняла украинку на мое место на точке, то я сама свой бизнес раскручу и как-нибудь перекантуюсь, пережду. Что пережду? Жизнь пережду.

Без уборки дома, без танца со швабрами. Надо чем-то заполнить пустоту. Надо инвестировать в себя и еще больше себя казнить.

Чем сильнее трешь кожу до крови, тем острее ощущаешь себя саму. На обложках глянцевых журналов женщины расставляют ноги, а наша Мария вскрывает вены. Я тебе что, мясо? Ну тогда смотри на него! Как я его разделаю, поделю на махонькие волоконца, вылью кровь прямо на тротуар.

Тереться, сильно тереться о стену — единственный способ разбудить Марию. Когда она почти что теряет сознание от боли, то становится похожей на нашу святую деву с образа под крестом. Полная отчаяния и не от мира сего.

Тереть, сильно тереть. Когда-то она терла толчок, сегодня — себя. Чистота — первый шаг в небо.

Бомжиха скребет себе запястья бритвой, розочкой от разбитой бутылки, ржавым гвоздем. У нее чешется тело, кто-то дал ей б/у кожу из секонд-хенда. Не ее размер. Ее размеры минимальные, ожидания минимальные, такие XXS. Достаточно дать ей что-нибудь поесть и попить, и она поживет еще немножко, сама закопается в ямку и умрет. Заберите вы у нее эту кожу, это не ее размера тело. А то еще попортит, запачкает рвотой, сгустками крови, плазмой. Манька, перестань резаться, прижигать себя бычками, тереться об стенки, как медведь. Женщина, которая не любит заботиться о своем теле, — это монстр, понимаешь? Женщина без тела — это труп. Такая женщина не живет.

Ты когда-нибудь видела показы моды для бомжей? Какую-нибудь Маньку хоть раз приглашали на фотосессию? Вот было бы событие. Не какая-то там шутовская походка, а довольное выражение лица. Новейшая коллекция драных штанов. Одутловатая женщина маняще опирается о мусорный бак. Следующий снимок: она же, запрокинула голову и пьет прямо из горла. Денатурат прекрасно гармонирует с фиолетовым цветом платья. Вот только рот бомжихе не стоит раскрывать, потому что вместо белых жемчужин черные дыры и смерть. В этом сезоне самая модная зебра[11]— шотландская клетка. В специальном номере помещаем выкройки — достаточно приложить их к руке и прорезать бритвочкой.

Нет, такое дефиле — плохая идея. Спящим женщинам ничто не поможет. На бомжихах никто навару не сделает.

На базаре родилась, на базаре и помрешь. Что ж, то, что поначалу было посудным приварком к доходу, начинает казаться островком свободы и единственным путем в жизни. Базар, честь, отчизна. Ну и Боженька до кучи. Мария покупает моделин и на кухне вечерами лепит Богородиц. Греет их в духовке у приятеля целыми ночами и поглядывает, как у них нимбы твердеют. Из остатков раскатывает себе свой кружок и пристраивает на проволочке над головой. А что! Принцесса из сказки превращается в Царицу Мира. Моделиновые Богородицы расходятся очень хорошо, потому что на дворе праздники, рождественские богослужения, ясли и первая звезда. И Мария тоже звезда на базаре, потому что начинает знакомиться с аристократией помойки. Все держатся в сторонке, лица дурацкие, пальцы скрюченные и что-то прямо из горла глушат.

Все так лакали: Худой Бронек из Бемова, Элька Без Ноги и Витек. Все сидели на краю торжища и торговали всем, что удалось украсть. Приняли нового человека в свои нищенские объятия и заботились, как положено базарной семье. Угощали водкой, делились едой и рассказывали истории из своей жизни. Что были они когда-то жутко богатые, но им это надоело. Что в школе учились хорошо, но ленились. Что отец их бил, а мать придиралась, но что строгое воспитание они ценят, и если бы не эти шрамы после шнура от утюга, то они, хо-хо, ничего бы так и не добились в жизни. Семья сурова, но справедлива. Судьба сурова и несправедлива, потому что они здесь и в выходной и в проходной торчат, точно бродяги какие, с этими тряпками, чтобы на хлеб заработать. Они даже в базарную иерархию не входят, хотя стоят тут со всеми каждый день.

У Марии был красивый платок, который ей крестная привезла из Турции. Золотое шитье было торжественно расстелено уже в первый день в новом секторе. Со временем весь «прилавок» загрязнился и запылился. После праздников исчезли Марийки и моделина и появились слоники с обязательно поднятым на счастье хоботом и мишки, держащие сердечка love. Фабрика изделий из моделина начала как-то очень быстро сбавлять обороты по причине исчерпания фантазии и таланта художницы. Так и стояла она над почти пустым платком из Турции и вспоминала песни, которые отец пел на кухне. Подпевала, поначалу робко, потом все громче, раскачиваясь при этом из стороны в сторону. После нескольких рюмочек начинала смеяться над соседом Витеком и так ему пела:

Уся, парень мировой, знают все окрест,

Уся-уся-уся-ся, с аппетитом ест,

Уся-уся-уся-ся, может морду бить,

Да и водку, уся-ся, любит в горло лить!

Витек, весь красный от гордости, ни с того ни с сего вдруг давай рассказывать смешные истории из своей бурной жизни. А ему было что порассказать, потому что жил он в старом доме на Радомской улице. Во всей округе место это называли Пекином, а сам Витек описывал его как «малина, говно, сутенеры и дворники». Одно из повествований касалось генезиса алкоголизма нашего героя, в котором рассказчик так представлял свою судьбу: «Было дело, как-то раз по округе прокатилась весть, что какой-то псих стреляет из окна из дробовика. Боже милостивый, бабы детей на руки и быстро домой, все попрятались. Убить ведь может, а то и хуже что. Переполох был такой, что практически невозможно было определить, кто стреляет, зачем и откуда. Около полудня я спрятался за шторку, взял бинокль и установил наблюдение. Смотрю, высматриваю, думаю: уж я тебя, браток, возьму, ты только подожди. Потащат тебя отсюда по Маршалковской аж до Пясечно Восточного. Наконец, где-то так под вечер — есть! — что-то выпалило из окон напротив. Сукин сын у Копинской на балкончике сидел и пулял. Еще дым не успел развеяться в воздухе, а я уже быстро вычислил, что это кто-то на пятом этаже, по левую руку, если стоишь на лестничной площадке. Сорвался я с табурета, во двор лечу, а по дороге кричу Тадеку, который во дворе на помойке копался: бежим, скрутим сукина сына, убийцу. Рванули мы к этому дому, аж по три ступеньки перескакиваем, бах — и уже стоим перед дверью. За ручку — ничего, ногой — ничего. Наконец дверь открывается, а на пороге еврейчик-очкарик, и тогда я его раз по морде, два по морде. Тадек за мной вскочил в прихожую и тоже ему навешал. Мужик назад подался, упал, лежит, стонет: господа, что случилось, господа, в чем дело? А я киплю от возмущения: ты еще спрашиваешь, не знаешь, падла, за что? И снова бац его. Тут из кухни вылетела баба, жена его. Заорала: ой, напали, ой, мама, ой, бьют. Тадек к ней, что ее мужик — убийца, по людям стреляет. Как стреляет, где стреляет, ой, он только что с работы пришел, да и чем ему стрелять, и как, когда рука у него в гипсе после несчастного случая. Смотрим мы с Тадеком, действительно, мужик с переломом. А тем временем раздались очередные выстрелы, и вроде как сверху».