В Samyutta Nikaya, в разговоре царя Пасенади с монахиней Кхемой, глубоко разъяснена невозможность представить себе наглядным образом личную жизнь мудреца: в ней нет никаких земных элементов, никаких движений, возбуждаемых в духе телесностью, – как бездна великого моря, недоступна земному оку, неизмерима, неописуема духовная жизнь совершенного. И когда умрет он, то нельзя сказать, что он «существует» по ту сторону бытия, равно, как и «не существует» там. Нельзя сказать, что он «существует», ибо представление о «нем» связано с «видом и именем», с его внешним, с его телесностью; но отсюда нельзя сделать также и вывода, что «он не существует», ибо безмерная духовная жизнь совершенного не имеет внутренней связи с телесностью и, следовательно, не подлежит смертному уничтожению. Недоступность личной жизни совершенного объективному восприятию делает также невозможным суждение о форме бытия его по ту сторону смерти: есть ли его теперь уже исключительно субъективная жизнь – жизнь безбрежно-субъективная или же сосредоточенно-субъективная?.. Разрешение этого вопроса – разрешение личной жизни каждого человека, которое рано или поздно приходит ко всем не как умозрительное решение, но как ничем неизменимая необходимость.

Полагая праздными рассуждения о «форме бытия» там, где нет ни вида, ни форм, ни телесности, в том «мире безвидного», говоря о котором нельзя даже и употреблять слова: «там», «пребывает», «где», «как», – учение Гаутамы анализирует только субъективное состояние духа блаженствующего в мудрости, исцелении и непорочности.

Мудрец, и проживая в этом мире, пребывает как бы вне мира, не касаясь его, – отныне он живет только в своем духе. Если душевная жизнь порабощенного есть только почти исключительно пассивное сознавание [3] воздействующего извне и возникающего в недрах телесности, то жизнь мудреца ни в какой мере не определяется ни внешними, ни внутренними впечатлениями – она бьет неиссякающим и чистым ключом, свободная в мире, не связанная окружающим. Погрузившись в свои радостные, лазурные думы, будто начатые где-то в светлых глубинах вечности и опять плывущие вместе с его любовью и благословением в те же вечно сущие радости бытия, мудрец выпал из течения времени, остановившись духом своим в тех просторах, где нет ни движения, ни восполнения, ни начала, ни смерти… «Кто, охраняемый Истиной, приплыл к тому берегу, преодолев все желания, кто, чистый и доблестный, смело сорвал покрывало, окутавшее мир, кто в великой мудрости ведает путь победы над его обманчивыми призраками, тот идет здесь верной дорогой… Кто победил время и в прошлом, и в будущем, чьи мысли исполнились чудной чистотою, чей дух не влечется ни к одному здесь пристанищу, тот шествует здесь верной дорогой» (ст. 371–372).

Мудрец вполне достоин имени духовного (брахмана), ибо он ничего не принимает от телесной и вещественной жизни, восполняясь бессмертными впечатлениями. Его мысли – тихие «думы-радости», его любовь – без разлуки, его день – без рассвета и полночи, его счастье не воплощается в земных формах и образах. «Кто расстался с усладами этого мира и забыл все его терния, кто затих, оторвав себя от звеньев цепи существующего, – того, доблестно победившего все миры, назову я брахманом» (ст. 641). «Кто ничего не жаждет, свободный от всяких сомнений, кто погрузился в чистые глуби бессмертия, того назову я брахманом» (ст. 635).

Жизнь мудреца тиха и безмолвна, но эта тишина – неподвижная глубь небес, покой безбрежной жизни, без стремительности, без желаний, без восполнения. «Поучитесь от вод в глубинах морей и в горных ущельях: шумно бегут ручейки, но безбрежное море безмолвно, едва колышется» (ст. 719). Светлая и непорочная душа мудрого отражается во всех переливах его жизни красотою, правдой, величием бестелесного бытия, принявшего земной облик. «Озаренный мудростью, ничем не потрясенный на свете, тихий, не тоскующий, не опьяненный страстью, ничего не жаждущий, пересечет здесь старость и рождение» (ст. 1046). «Он – брахман, победитель греха; ничем не овладевает он из того, что видит и о чем знает; никакая страсть не волнует его; ни в чем не увидит он в ослеплении высшего в этом мире» (ст. 794). «В ком не возрастет вновь былое неведение, кто своей дивной мыслью возвысился до путей вечного, кто несет здесь свое последнее тело – тот, всесовершенный в познании, достоин имени Светлого!» (ст. 478).

Нелегок земной путь мудреца, но что значат все труды, соблазны, опасности для того, к кому в великом одобрении и привете склонила свои взоры Истина. «Сколько опасностей в этом мире тому, кто шествует к бессмертной обители, но он победил их в своем смиренном убежище!» (ст. 959). Мудрый идет своим путем «с опущенным взором, с утихшими чувствами, с духом, не тронутым никакой страстью, не пылая влечением» (ст. 62). Кротостью встречая несправедливость, прощением – обиды, в памяти бессмертного забывая земное, мудрый ревностно свершает свой великий подвиг, возвещая Истину, призывая к благой жизни. Он – источник счастья для жаждущих непорочных радостей; утратив все обычные соприкосновения с земным миром, он удержал лишь великое прикосновение врачующей любви к недужному людскому сердцу, больному грехом, неведением, тоскующему в незнании вечных обителей… «Не украшаясь, не стремясь к веселию и удовольствиям, этим обычным радостям мира, гнушаясь роскошества жизни, вещая Истину, ты гряди одиноко…» (ст. 58). «Не увлекаемый, не обольщаемый, ничего не жаждущий, никого не обижающий, свободный от страстей и желаний, не подчиненный никаким влечениям, не связанный ими ни в одном из миров…» (ст. 55). «Будьте чисты и живите в непорочности все вы; любите свои глубокие думы; согласные в мудрости, вы придете к концу всех страданий» (ст. 282).

Но если мудрый не увлечен земной жизнью, то, значит, она и не тяготит его. У мудрого нет влечения расстаться с нею, ибо обычной томительной жизни ослепления уже не существует: он переступил грань между преходящим и вечным, взирает в лазурные дали бесконечности – и чего же он стал бы искать, к чему стремиться?.. «Человека, для которого нет ничего обольщающего, который обрел свободу в познании Дхаммы, для которого нет ни желания возвратиться к существованию, ни желания расстаться с жизнью, того назову я Тихим, не ищущим плотских наслаждений; никаких цепей здесь нет для него, и желание навсегда сокрушено им» (ст. 855–856).

Тихая и кроткая речь мудрого сильна велением правды; она обращена к сердцу слушателя и западает в него, как начало благодатной жизни, развивающейся в самобытной и чудной гармонии, согретой живительными лучами любви, мира и мудрости. «Благостно слово того, кто постиг верный смысл его; понятое слушателем, оно западает в его сердце, как семя размышления» (ст. 328).

Мудрец не растрачивается в пререканиях, не расточает в обильных поучениях свое бесценное сокровище; он не вступает в защиту своего учения, не оспаривает нападающих на него. Сама его жизнь, ее духовная красота лучше всяких слов разъясняют ищущим правды истину и суть великой жизни освобождения. Его врачующее слово поучения обращено к тем, чьей душе нужно исцеление, кто притекает в сомнении и печали, кто томится жизнью, страшится ее неразгаданности, ее неоткрытой тайны… «Когда беседует он с учениками или с другими нищенствующими, пусть речь его клонится только к изъяснению прекрасного Учения и никакое постыдное, бранное слово не оскверняет ее, ибо иные речи восстанавливают друг против друга людей; таких пустых, недостойных не похвалю я: только крепче завязываются узы на них, и они попусту растрачивают свои мысли в этих раздорах» (ст. 388–389).