В разгар дискуссий на кухню входила мама, по-юношески садилась папе на колени, обвивала его шею руками и просила побеседовать о чем-нибудь, не связанном с профессией. И Катышев покорно стихал, начинал говорить о «не связанном».

Только уже взрослой Маша поняла, что Ник Ник был и, возможно, до сих пор влюблен в ее мать.

Он ходил к ним часто – тогда, когда отца дома не было и быть не могло. Он играл с Машей (своих детей у Ник Ника не было), пытался помочь маме на кухне – та всегда заливисто смеялась, но с кухни не прогоняла. Маша порой задавалась вопросом: понимал ли это папа? И сама себе отвечала: конечно, понимал. Эта игра была извечной, с правилами, знакомыми даже деревенскому идиоту. А уж кто-кто, а Федор Каравай деревенским идиотом не был. Но мама так ожила от безмолвного обожания Ник Ника – снова надела яркие платья, начала краситься и улыбаться. Она, наконец, стала лучшей матерью: встала у плиты, водила Машу на кружки гимнастики и керамики (Маша не блистала ни на одном из поприщ), вывозила гулять-просвещаться в Коломенское и в Пушкинский музей. Наталья была женщиной вполне прилично образованной, она много разговаривала с Машей, много рассказывала… Маша же все равно тосковала по папе, чувствуя, что Ник Ник, при всех его достоинствах, не более чем суррогат. А папа в последние годы жизни работал совсем много и находил для Маши все меньше времени…

Зато когда находил, оно было только их: они вдвоем бродили по московским бульварам, вместе ездили на рыбалку, ходили в бассейн и на каток. А то, что в это время к маме в гости приходил Ник Ник, так отец доверял обоим и обоих – жалел. Катышева – за то, что, по его мнению, тот выбрал не ту специальность и не ту жену и что у него нет детей, а значит, нет такого счастья в жизни, как Маня. А Наталья… Что ж, Наталья пусть пококетничает. И доверял – не зря.

После его гибели Маша страшилась и тайно желала, чтобы Ник Ник женился на маме: такая кромешная чернота была вокруг, что хотелось видеть рядом родное лицо. Однако со смертью отца – вот загадка! – визиты Ник Ника стали все более редкими, а потом и вовсе сошли на нет.

И еще: Маше казалось, что последние процессы, которые вел Федор Каравай, «вскапывающие» пласты уже не только личностной несправедливости, но уже несправедливости социумной и далее – несправедливости, замешенной на низости бытия, как таковых, очень выматывали отца, хотя они ни разу об этом не разговаривали. Но Маша помнила, как пару раз, зайдя в квартиру, отец застывал перед картинкой: перспектива из темного коридора в ярко освещенную кухню, где мама, сидя напротив Ник Ника, запрокинула голову и хохочет – беззаботно, как дитя. Лицо у Федора в эти моменты было не любующимся уже, а уставшим. Видно, иметь девочку-жену очень мило до некоего момента. А потом хочется иметь жену-соратницу, с которой можно поговорить тогда, когда сказки на ночь детям прочитаны и дверь в детскую плотно заперта.

Однако невозможно трансформировать фею-Дюймовочку в аналог Надежды Константиновны. В конце концов, он же и сформировал вокруг Наташи мир, в котором она могла оставаться любимым дитятей и никогда не взрослеть. Что ж, сам виноват. Возможно, если бы отец был жив, Маша с годами органично заняла бы место сподвижницы, отдав навсегда Наталье роль балованной девочки.

Но не случилось: отец погиб, исчез взлелеянный им волшебный сад вокруг двух его любимых женщин, и мать с его исчезновением как бы выпрыгнула из привычного имиджа. Потому что из двух девочек – Натальи и Маши – Наталья была все ж таки старшей.

* * *

Утром Маша проснулась от оптимистических джазовых ритмов будильника и запаха кофе. На всякий случай прислушавшись и, не уловив подозрительных шорохов за стенкой, спрыгнула с постели и пошла под душ, взяв с собой в ванную сразу то, в чем собиралась уйти на работу. Ей все еще было неловко появляться перед отчимом в халате, поэтому через двадцать минут она уже гасила свет в ванной, одетая в привычную свою униформу: черные брюки, свежая черная футболка, темно-синий свитер под горло, волосы забраны в гладкий хвост.

– Я всегда ненавидела эту тетрадку, – услышала она материн голос из кухни и замерла. – Нельзя, чтобы мысли ребенка с двенадцати лет были постоянно заняты убийствами, преступлениями, маньяками! Я не хочу, чтобы это стало ее профессией!

– Боюсь, Наташенька, – голос отчима звучал, как хорошо поставленный лекторский, – что тут ты ничего поделать не можешь. Маша уже выбрала себе дело и…

– Да, я согласилась, чтобы она пошла на юридический! Я думала, что там ей привьют вкус к чему-нибудь еще, кроме как к психопатам! Что дочь станет нотариусом, откроет адвокатскую контору, наконец! И вместо этого очередные трупы, теперь уже – с Петровки! Я позвоню Катышеву, чтобы он отменил ей практику!

– Натусенька, посмотри на это с другой стороны, – примирительно начал отчим. – Ребенок занимается делом, которое ему безумно нравится, есть все шансы, что она достигнет в нем больших успехов.

– А я не хочу… – перебила его мать.

Маша уже толкнула дверь на кухню:

– Доброе утро!

– Доброе, – кашлянув, поздоровался отчим, а мать только кивнула, стоя к ней спиной.

Когда она повернулась, Маша заметила, что глаза у нее красные. Маше стало стыдно, и она произнесла чрезмерно энергичным тоном:

– Ну-с, что у нас на завтрак?

Мать положила на тарелку пару оладий и с той же целью – чтоб уж наверняка сменить тему – сказала:

– Опять в черном?

Обсуждения Машиного гардероба были одной из самых часто возникающих тем по утрам, вроде сводки погоды. Маша привычно отбрехивалась на материны: «А что, других цветов не существует в природе?»

Да, отвечала она. Но их надо сочетать между собой, а с черным эта проблема вкуса и потери времени отпадает. Да, но черный стройнит и оттеняет. Да, но у нее послеподростковый синдром – она носит только черное, и этот цвет соответствует ее утреннему настрою. Да, да, да…

И про себя: «Нет, мамочка, это не траур, растянувшийся более чем на десять лет! Нет, мамочка, это не признак депрессии, нет, я никого не хочу подсознательно оттолкнуть от себя…» Отчим все это время мудро сохранял нейтралитет, а мать в результате вздохнула и предложила Маше ключи от своей машины.

– Не нужно, – сказала Маша, целуя перед уходом мать в щеку. – Я сегодня на метро. Так быстрее.

Уходя, она увидела, как Наталья абсолютно материнским жестом поправила отчиму галстук, и грустно усмехнулась: как меняет женщину внутри и снаружи мужчина, находящийся в данный момент времени рядом… И еще подумалось: а ведь с Ник Ником она могла снова стать девочкой-феей. Но не захотела играть в ту же игру ни с кем другим, кроме папы…

Маше повезло: удалось сесть в метро, и она сразу же вынула свою тетрадку. На чистом развороте начала делать набросок – ей всегда было понятнее «с картинкой». Итак, трое. Маша схематично изобразила стулья, поставленные полукругом, три фигуры: две мужские, одна женская.

Молодой человек рядом косил на Машу заинтересованным взглядом: он, видно, был из редких эстетов и оценил Машин профиль, Машины тонкие пальцы, Машины ненакрашенные губы.