после войны. Хотелось еще побывать, да все никак не выберусь… времени все не хватает.

— Приезжайте, приезжайте, — говорю. — У нас есть на что посмотреть. Магнитка не по дням, а по часам растет. Вы где там жили?

— В бараке на шестом участке.

— Э-э, товарищ, теперь такой город отгрохали на правом берегу Урала. По улице идешь, голову задирай повыше; дома сплошь пяти- и шестиэтажные. Из Ленинграда кто ни приедет, хвалит наш город.

— Ну, это ты уж хватил насчет Ленинграда!

— Приедете — сами убедитесь. А за три года, что меня не было, он, верно, еще краше стал.

Майор задумался, вынул папироску, глубоко затянулся и, глядя на меня, сказал:

— Это хорошо, что ты свой город любишь, хвалишь, в колонии его не забыл… Только как ты до него доберешься? Деньги-то у тебя есть?

Помолчал я. А он снова спрашивает:

— Кончатся, опять воровать будешь?

— Да уж не знаю. Там видно будет. Помирать с голоду тоже ведь никакого расчета нет.

— В том-то и дело, — майор приумолк, потер тыльной стороной ладони лоб.

— Ладно. Вот что я надумал. Не знаю, одобришь ли. Я тебе пятьдесят рублей взаймы дам, а ты, как на работу в Магнитке устроишься, с получки вышлешь. Договорились?

— Да вы что, товарищ майор. Да кто я вам? Если каждому встречному да поперечному…

— Не каждому, — перебил он. — Еще записку напишу брату. Поможет в мартен устроиться. Ну, договорились? Соглашайся, соглашайся, брат, другого выхода у тебя пока нет, — улыбнулся он. Быстро отсчитал пять десятирублевок и, подавая их, сказал:

— Да, вот что. На-ка еще десять. У брата дочка есть, Иринка, пяти лет. Так ты ей куклу купи по своему усмотрению, только непременно с голубыми глазами и чтоб «мама» говорила. Я такую в письме обещал. Все запомнил?

В Чите майор вышел. Я кинулся помочь ему чемодан нести, но он остановил: чемоданы будешь своей жене таскать, а если хочешь уважить — на Колыму дорогу забудь.

Замолчал Новиков. Несколько секунд погодя, тихо добавил:

— Я всю ночь проворочался, хотя и сыт был. Вынимал десятирублевки и, глядя на портрет Ленина, дал себе слово, что больше не украду ни копейки. Раз люди мне еще верят… Вот и все, — повторил он. — В мартен я устроился сам. Не хотелось беспокоить майорова брата, он начальник большой. Был у него раз, как куклу носил. А долг майору у меня вот тут сидит, — стукнул себя по шее Новиков. — О нем только и думаю. И решил я от своей спецовки избавиться, остальное с получки. Не могу дальше жить…

Наступило молчание. Громов отошел к комоду и, вернувшись, молча положил на стол двадцать рублей. Порывшись в карманах добавили и мы. Письмо за Ивана написали все вместе. В нем поблагодарили майора за доверие к человеку, а также сообщили, что Иван попал в бригаду коммунистического труда и потому берем его под свое начало.

Когда письмо запечатали, Громов взял баян и предложил:

— Сыграем, что ли? Ты, Иван, часом, на гитаре не мастак? Вакансия у нас на первую гитару, вместо Синичкина.

— Это можно, — усмехнулся Новиков. — У нас в колонии хоть консерваторию открывай по классу гитары.

Иван немного послушал, потом взял несколько уверенных аккордов и…

Его никто не хвалил: не принято это у нас, только играл он здорово.

ЭТО БЫЛО ВЕСНОЙ

Я стою у окна и смотрю на преображенный больничный дворик. Даже сквозь двойные рамы, обклеенные газетными лентами, я чувствую запахи талой земли и прелых листьев: именно так пахнет очень ранняя весна. И хотя еще горячи батареи центрального отопления, вовсю парит цементный подоконник, на котором по всей длине разлеглось солнышко.

Говорят, что весны не схожи. Я смотрю и стараюсь уловить отметины нынешней. В прошлом году в эту пору еще гуляли метели, а нынче о них уже забыли…

Утром, когда я шла сквером на работу, прямо передо мной в лужу плюхнулся воробей. По-утиному выгибал шею, окунаясь с головой в воду, смешно трепыхал крыльями, рассыпая по сторонам брызги. Все это он делал не спеша, всласть. Потом улетел. Не знаю зачем, я нагнулась и пощупала воду в луже: она была холодна, как лед. По-видимому, воробей уж очень заждался весны, раз добровольно терпел такую ледяную купель.

Ровно год назад, я стояла у того больничного окна и, хотя ничего не видела сквозь разукрашенные морозом стекла, слышала приглушенный шум невыключенного мотора, скрип снега под ногами санитаров, несущих носилки с больным.

За четыре года работы в больнице я уже достаточно насмотрелась на этих несчастных, но всякий раз, когда доставляли больного, мне становилось тяжело.

Новоприбывшему было за тридцать. Он не морщился, не стонал. Страдания угадывались только в уголках подрагивающих выцветших от боли губ, с чуть припухшей широкой верхней и закушенной нижней. Как у всех тяжелобольных нос заострился, ввалились щеки.

Его поместили в маленькую, на двоих, палату с единственным окном в палисадник с голыми кленами. Вечером я впервые измеряла у него температуру. Удивилась глазам его — таких я еще не видела. Внешне они были обыкновенные, синие с короткими ресницами. Но вот сама синь все время менялась. Она становилась то мягкой, то глубокой, то холодной, особенно когда его что-то раздражало.

Вечером, да и среди ночи я несколько раз тревожила его, подходя то со шприцем, то с лекарствами, но он не выражал недовольства. Охотно протягивал руку для укола, пил, не морщась, горькие микстуры. Он так хотел выздороветь!

Под утро, когда сдавала дежурство, я заглянула в его историю болезни: «Коварная разновидность порока сердца». Неужели умрет? Представила себе его умный, высокий лоб, и жаль стало инженера Петрова.

В следующее мое дежурство его посетили: полная, еще нестарая женщина и худенький, как скворчонок, парнишка лет шести-семи. На женщине было нарядное платье из голубого китайского шелка с пышными розами, на толстых ногах — лакированные лодочки.

Я сразу же угадала, что она не жена Петрову: затейливо выложенная укладка, подведенные брови и губы, — так ли это необходимо, если идешь к больному мужу. И потом еще я угадала в ней желание нравиться инженеру.

Мальчишка был очень похож на Петрова. Тот же продолговатый нос, те же отогнутые к вискам брови и такие же волосы соломенного цвета. Женщина все время одергивала мальчика, если он пробовал забраться на койку, и от этого обоим, и Петрову и мальчику, было неловко. То, что Петров все время разговаривал с мальчиком, а ей только отвечал односложно: да и