И в чувствах, и в мыслях было на удивление пусто, словно все эмоции выключило одним щелчком тумблера. Я тщательно осмотрела подоконник и, не найдя на нём никаких следов, спустилась с фонариком во двор, обшаривать асфальт под окнами. Перед глазами так ясно стояло разбившееся тело Марьи, изломанное, почти черное от крови, что мне сложно было убедить себя, что это всего лишь игра воображения.

На земле не было ничего, даже следов. Не могу сказать, что меня это успокоило – неопределённость пугала сильнее, и в сознании жила уверенность, что с Марьей случилось нечто более страшное, чем смерть.

Заснуть не удалось – меня трясло от холода и страха за сестру, и стоило закрыть глаза, как сестра вставала передо мной: то сломанной куклой лежащая на земле, то стоящая в дверях комнаты, с обескровленным лицом и выклеванными глазами.

Едва дождавшись утра, с первой маршруткой я понеслась в дежурную часть, писать заявление о пропаже. Сонный дежурный, лысый, с уныло висящими усами, выдал мне бланк, недовольно проворчав:

– Девушка, ну чего вы хотите, загуляла ваша сестра, самый возраст, любовь-морковь, то-сё, – бормотал он, недовольно глядя, как множатся строки заявления, написанные убористым почерком. – Вот погуляет и вернется, а нам работай зазря, ищи потом, чем заявление закрывать…

– Вернется – приду и напишу заявление о закрытии дела, – отрезала я, протягивая бланк мужчине. – Регистрируйте, не тратьте зря моё и ваше время.

– Девушка, – вздохнул дежурный, – ну подождите хотя бы пару дней! Всем же геморроя меньше будет! И вообще, родители у вас есть? Пусть они и пишут заявление!

– Мать больна, – твердо произнесла я и с нажимом повторила: – Регистрируйте.

Дежурный смирился с необходимостью работать в это стылое утро и покорно занес заявление в журнал учета.

Я убеждала себя, что сделала всё, что могла, но в глубине души крепла уверенность, что это бесполезно. Как бы сестру ни искали, ее не найдут. Потому что ее нет в нашем мире. Даже в мыслях это звучало безумно, наивно и глупо, как попытка вцепиться в самообман и спрятаться от реальности. Иллюзии – спасение для слабаков. Но после визита мертвой птицы иллюзии и реальность слились воедино.

На автопилоте я отсидела пары и так же дошла до работы. Паша еще пытался пристать со своим шантажом, но, поймав мой помертвевший обессиленный взгляд, сдулся и уже сочувственно пытался выспросить, всё ли у меня в порядке в семье. Моё молчание только убедило его в обратном. Уходил он подавленный, явно стыдясь своего зубоскальства.

Когда офис опустел, и тишину заполнило лишь сухое потрескивание ламп дневного света, глаза начало жечь, как от перенапряжения. Я не выдержала и спрятала лицо в ладонях.

Что я здесь делаю? Зачем?! Марья исчезла, умерла, похищена мертвой птицей в ее мертвое царство, а я, как заводной механизм, продолжаю ходить на ненавистную работу, которая и нужна-то была, чтобы кормить и одевать сестру!

С её исчезновением это потеряло смысл.

С её исчезновением вся моя жизнь потеряла смысл. Я так много сил отдавала заботе о Марье, пытаясь сделать ее жизнь безмятежной, что в итоге времени на саму Марью не оставалось.

Не выдержав, я разрыдалась от жалости к себе, безысходности, бессилия. Казалось, слёзы размывали во мне что-то важное, необходимое, чтобы просыпаться каждый день, думать о сестре, заботиться о ней в ущерб себе. Я не знаю, что это было, как это называлось, но с каждой колючей слезинкой оно становилось меньше, пока не исчезло совсем.

Тыльной стороной ладони вытерев щёки, я выключила компьютер и вышла из офиса, понимая, что сюда уже никогда не вернусь. Каблуки стучали по паркету отчаянно громко, звук эхом отдавался в ушах. В голове было непривычно пусто, и эта пустота пугала. Хотелось заполнить ее чем угодно, чтобы исчезло мерзкое тянущее ощущение собственной ненужности и неприкаянности. В голове отчетливо вертелась мысль о маминой бутылке водки, к которой она прикладывалась по утрам, но следом накатывала волна омерзения и презрения к пьяницам.

Но другого способа забыться я не знала.

По дороге домой я так отчетливо представляла себе, как захожу в квартиру и не разуваясь иду на кухню, к маминой заначке, что на автопилоте прошла по коридору мимо кухни и сразу вошла в нашу (мою, теперь уже только мою) комнату.

Окно всё еще было открыто, ветер трепал занавески, но вещи были на своих местах, в идеальном порядке, который я неустанно поддерживала. Только комната все равно казалась заброшенной и нежилой, покинутой много лет назад, забытой и остывшей. Я не чувствовала холода – так и оставалась в уличной одежде. Погруженная в свои мысли, даже дверь не заперла. Очнувшись от раздумий, я не стала судорожно стягивать куртку и разуваться. Установившийся порядок жизни исчез, разбился на острые осколки, и цепляться за него было нестерпимо больно.

На подоконнике всё так же лежали три серо-черных пера, вызов и насмешка мертвой птицы. Под моим взглядом они легонько шевельнулись и, словно подхваченные порывом сквозняка, вылетели в окно. Я смотрела, как перья крутятся, падая вниз, пока они не исчезли в поднимающихся сумерках, а затем встала на подоконник и, не успев подумать, шагнула за ними.

* * *

Чувства падения не было. В ушах свистнул ветер, перед глазами промелькнула черная пелена, такая густая, что я испугалась, что ослепла. А затем все исчезло.

Я лежала и смотрела на сереющее небо, затянутое тяжелыми тучами, похожими на грязную свалявшуюся вату. Острые сухие травинки неприятно кололи щеки. Я сморгнула и приподнялась на локтях, осматриваясь. Жесткая трава щекотала ладони, запах у нее был горький, от него першило в горле.

С лёгким недоумением я уставилась на перья, зажатые в руке. Последнее, что я помнила – как они исчезают в хмари надвигающегося вечера. Как я успела схватить их и когда? И куда я упала?

Сунув перья в карман, я с трудом поднялась на ноги и огляделась. Невысокие каблуки сапог проваливались в сухую, но мягкую и рыхлую землю. Под ногами змеилась блеклая, едва утоптанная тропка, прорезающая луг. Трава возле нее росла мелкая, кое-где виднелись белесые звездочки цветов. Через пару шагов от тропинки трава поднималась почти в человечий рост, на колючих стеблях покачивались пурпурные головки чертополоха, рядом тускло синели ягоды на колючих ветках терновника.

А дальше возвышались резные деревянные столбы, увенчанные небольшими домиками, похожими на кормушки для птиц. Вот только веяло от них такой жутью, что меня озноб прошиб и я поспешила отвести глаза. Сглотнув, я уставилась под ноги, соображая, куда же идти. Сходить с тропы не хотелось – колючки растений меня не прельщали, да и приближаться к странным столбам казалось самоубийством.

Тропа тянулась от хмурого елового леса, мрачного и непроходимого даже издали, и убегала в поднимающийся туман, скрывающий другой край луга. Наверное, стоило пойти туда, поискать людей. Узнать, что это за место, черт возьми, и как я тут оказалась.