Пахло так, что я невольно прикрыл рукой рот и нос. Источника запаха не было видно, и это делало его тем более угрожающим. Пока я, кашляя и тяжело дыша, разглядывал полутемную лестницу и узкую полоску света, падавшую на придверный коврик через щелку почтового ящика, я невольно подумал: то, что там висит, сильнее меня самого, оно в любой момент может сжаться и сдетонировать, и меня, обугленного до неузнаваемости, как злополучных пожарных из того фильма, с огромной силой метнет через весь дом назад, а потом, разбивая стекло кухонной двери, наружу, через перила балкона, в сад, где мои останки еще долго будут дотлевать в траве.

У нас в холле стояла вешалка. Прошло совсем немного времени, и запах так пропитал наши куртки, что мы уносили его с собой на улицу. Через несколько дней я почувствовал его в своей машине. Я ощущал его, снимая куртку на работе, и опять — по дороге домой. Когда я вставлял ключ в наружную дверь, он что есть мочи устремлялся навстречу мне из почтового ящика; надо было набрать в легкие столько воздуха, чтобы подняться на четырнадцать ступенек без единого вдоха.

Мы не сразу поняли, что запах никуда не денется. В теплые дни пахло сильнее, но при похолодании запах не исчезал совсем. Теперь он оседал и на вещах, которые до сих пор не были им затронуты, причем особое предпочтение отдавалось текстилю. Стоило надеть наглаженную рубашку, только что вынутую из шкафа, и от нее пахло уже не стиральным порошком и утюгом, а только непроветренным верблюжьим загоном.

У меня на работе тоже стали делать всякие замечания на этот счет, хотя до коллег не сразу дошло, откуда идет запах.

— Что, Фред, уже разбросал навоз? — спрашивали меня, принюхиваясь к воротнику моей рубашки.

«Барбекю не удалось?» — тоже ничего себе вопрос.

Я до одури опрыскивал себя дезодорантами и одеколонами, причем старательно проделывал это, припарковав машину, а потом еще разок, украдкой, поднимаясь в лифте. Но, шагая по коридору, который вел в мой кабинет, я уже понимал, что все старания были напрасны. Запах следовал за мной — как облако пыли за крестьянской телегой или, скорее, как стая пронзительно кричащих чаек над кормой корабля, что покидает гавань, — на несколько секунд опережал меня у входа в кабинет, а потом снова опускался на мою одежду.

Дома я пытался заниматься аутотренингом по методу замещения и подавления. «Ничего страшного», — подбадривал я себя. Раньше мне нравилось, когда от одежды наутро пахло дымом от походного костра. Или женскими духами. На этом сравнения обычно заходили в тупик. Это были не духи. И даже не походный костер. Когда-то давно я жил недалеко от четырехполосного скоростного шоссе и по ночам, лежа в постели, всегда старался пустить собственные мысли поперек действительности, пытаясь поверить, будто проносящиеся мимо машины — на самом деле волны прибоя, бьющие в берег недалеко от моей спальни. Вера в волны обычно разбивалась через несколько минут; потом машины снова делались машинами и оставались ими до самого утра.

Прошло почти пять лет с тех пор, как я бросил курить; если быть точным, это случилось 12 ноября 1996 года. Теперь время от времени я выкуриваю сигарету, когда хочется, а порой, в случае необходимости, целую пачку за вечер. Я откидываюсь в шезлонге и закуриваю вторую сигарету за ночь.

В небе — ни облачка, и хотя это все-таки город, видно множество звезд. Я вспоминаю о том времени, когда звезды еще были темой для разговоров, когда слова «неизмеримые расстояния», «световые годы» и «черные дыры» слетали с наших губ так же естественно, как в наши дни — «беспроцентная ипотека», «финансовый лизинг» и «круиз-контроль».

Запах никогда не исчезал совсем. В те годы, когда первый этаж еще не был нашим, мы, конечно, перепробовали все. Мы предлагали соседке заново все покрасить и привести в порядок, понимая при этом, что можно бороться и с симптомами чумы, но для решительной схватки с ней надо прежде всего искоренить ее очаг.

Несколько дней назад я нашел грабли, те самые, которыми соседка всегда разравнивала собачий помет. Они лежали в той части сада, куда я, как правило, не захожу, — в самом дальнем его конце, рядом с террасой, выложенной плитками. Я увидел их среди папоротника. Странно было стоять, держа их в руках. Казалось, я на мгновение стал археологом, изучающим собственную недавнюю историю.

Оглядываясь назад, можно сказать, что эта история началась в тот день, когда Максов кот вспрыгнул ко мне на колени, — больше тридцати лет назад, или, по крайней мере, при нашей повторной встрече на моем сорокасемилетии.

Но если выстраивать все по порядку, лучше всего, по-моему, вести ее от антракта «Столкновения с бездной».[8]

Это было чуть больше года назад. Мы стояли в фойе кинотеатра «Калипсо» в антракте «Столкновения с бездной», и я услышал у себя за спиной знакомый голос. Еще не обернувшись, я уже знал, что ошибки быть не может: именно этот голос тридцатью годами раньше убеждал меня, что черный кот, прыгнувший на мои колени, ничего мне не сделает — нужно только сидеть спокойно.

Жена отпила белого вина и стала молча смотреть перед собой. Не надо было спрашивать, что она думает о «Столкновении с бездной». Она буквально поперхнулась от моего замечания: «Там же и юмор есть». По крайней мере, пока я держал язык за зубами, оставалась надежда, что она высидит и вторую — главную! — серию.

Похоже, я все чаще ошибался в таких прогнозах. Я не раз приглашал людей куда-нибудь (как вариант, давал им что-нибудь послушать или почитать), думая, будто они почувствуют то же, что и я. Нет, наверное, не так — почувствовать то же самое было не главным: важнее была возможность косвенно, через фильм, музыкальный номер или повествование, объяснить другому что-то во мне самом, то, что невозможно в два счета выразить простыми словами в разговоре.

Если другой — в тот самый момент, перед началом гитарного соло в давным-давно заигранной пьесе — почувствует, как у него по спине пробегает такой же холодок, значит произошло нечто такое, что останется в памяти навсегда. А если, наоборот, он (или она) пожмет плечами в середине пьесы или даже небрежно скажет что-то в начале гитарного соло, то просто перестанет существовать для тебя, вот и все.

Те, кто, подобно Яну Вринду, профессиональному неудачнику и брату моей жены, утверждает, будто «Столкновение с бездной» — всего лишь «очередной дурацкий фильм-катастрофа», в сущности, уже безнадежны. Но одного не отнимешь у моей жены: она всегда была готова пойти вместе со мной, попытаться понять, что в этом фильме взяло меня за живое, — во всяком случае, тогда.

Макс Г. разговаривал по мобильному, опираясь локтем о стойку бара в фойе и заткнув свободное ухо двумя пальцами левой руки.

— Если ты берешься за это, лучше сделать в точности так, как я говорю, — расслышал я. — А если сделаешь не так, лучше вообще этого не делать.

Если Макс и поправился, то от силы на несколько килограммов; его волосы слегка поредели и стали не такими пышными. Но он по-прежнему отдавал предпочтение черному цвету; на нем была дорогая фирменная рубашка навыпуск. Я заметил у него на шее тонкую золотую цепочку. Верх черных мокасин тоже был украшен цепочками.