— Кажется, я оставил мобильник в машине.

Мы встали одновременно. Я пошел в туалет, а он направился к двери.

Выключаю новости; последние слова — «Кажется, я оставил мобильник в машине» — не слишком поспособствуют повышению интереса к завтрашнему короткому экскурсу в прошлое. Поэтому, думаю, это все-таки будет кот. Может быть, кот уведет всеобщее внимание куда-нибудь не туда. Может быть, некоторые понапрасну будут выяснять, что кроется за рассказом о коте — двойной смысл или нечто, нуждающееся в подробном объяснении. В этих кругах есть немало людей, которые повсюду ищут двойное дно.

С другой стороны, это рассказ обо мне. Или, точнее, рассказ о Максе и обо мне — из того времени, когда все только начиналось. Из того времени, когда я еще выбирал себе новых друзей и речь не шла о том, чтобы с огромным трудом избавиться от них.

До того как Макс заговорил со мной однажды в полдень, в туалете коллежа имени Эразма Роттердамского, я несколько раз видел его — в холле или на площадке перед школой; было это посреди зимы. Я помню это так хорошо, потому что длинный черный плащ Макса сразу бросался в глаза на фоне грязно-белых шведских армейских курток и афганских пальто с овчинными воротниками, которые спасали большинство из нас от холода в семидесятые годы.

От афганских пальто пахло настоящей овцой, причем овцой, которая, наверное, долго пролежала дохлой на голом склоне, прежде чем ее пустили на воротник. У меня самого была белая шведская армейская куртка с соответствующей шапкой, купленные в известном стоковом магазине Лу Лапа на широкой улице Черных Августинцев. Куртка была большой и тяжелой, и каждое утро, взгромоздив ее на себя, я с нетерпением ждал момента, когда ее можно будет снять. К тому же в куртке я занимал больше места: все равно что после долгих лет езды в обычной машине вдруг залезть в кабину микроавтобуса, который к тому же тащит за собой прицеп или автодом. Приходилось привыкать к другому радиусу поворота, и на первых порах я, поворачиваясь, смахивал со столов стаканы и вазы. Единственным достоинством шведской армейской куртки было то, что от нее пахло не дохлой овцой, а только армией.

Вскоре пронесся слух, что Макса Г. исключили из другой средней школы и что именно поэтому он поступил в коллеж имени Эразма посреди учебного года. О причинах исключения ходили разные толки. Одни говорили, что Макс поссорился с учителем физкультуры и сломал ему запястье. По другой версии, речь шла о торговле наркотиками; для пущей убедительности рассказывали, будто Макс перевозил их в фаре своей «Мобилетты».[4]Как бы там ни было, Макс отличался от большинства учеников коллежа имени Эразма не только длинным черным плащом и аккуратно отутюженными рубашками и пиджаками.

Тогда, в туалете, Макс попросил у меня три листочка папиросной бумаги. Я отпросился на несколько минут с урока обществоведения, чтобы в уединении выкурить самокрутку. Макс стоял у умывальника, подставив руки под кран. Вспоминаю, как я разглядывал запонки на его белых манжетах, пока он тщательно мыл руки; потом он стряхнул капли с пальцев и бросил взгляд на стенной ящик, где полагалось лежать бумажным полотенцам — насколько я помню, их никогда не было. Макс с сожалением покачал головой.

— Школьные деньги исчезают в бездонной яме, — сказал он.

Позже в тот же день он сел рядом со мной. Тогда мы еще учились в разных классах, но в коллеже были так называемые часы по выбору, когда каждый мог заниматься самостоятельно в классной комнате под присмотром учителя. Обычно выбирали класс с учителем, способным ответить на вопросы по предмету, над которым мы работали. В тот день я сел в классе господина Бирворта, за последний стол, в самом конце. Для приличия я положил перед собой французскую грамматику, но на самом деле хотел лишь спокойно поразмыслить. Господин Бирворт носил очки с толстыми стеклами, в которых так ярко отражался свет люминесцентных трубок на потолке, что глаз его почти никогда не было видно. К тому же он с остервенением грыз ногти. Иногда на контрольной в тишине было слышно, как господин Бирворт раскусывает ногти зубами, с упорством мыши, прокладывающей себе дорогу через плинтус. Поскольку ногтей у него почти не осталось, этот звук отчасти напоминал посасывание. Не раз зубы соскальзывали с ногтя и вонзались во влажную плоть пальца. Когда в конце урока господин Бирворт собирал контрольные с парт, я старался не смотреть на его пальцы — но иногда не мог преодолеть их притягательной силы.

Казалось, будто ты смотришь на открытую рану или на что-то другое, но тоже запретное, будто влажные пальцы, берущие исписанный листочек с твоего стола, — с голыми кончиками, которые не прикрыты ногтями, — это такие части тела, которые нормальные люди высовывают наружу только после выключения ночника.

Макс тяжело вздохнул. Передо мной лежала хотя бы одна книга, а на его столе не было совсем ничего.

— Самое поганое время, — сказал он. — Совсем ничего не происходит.

Я промолчал. Господин Бирворт окинул взглядом классную комнату, почти пустую: только у окна сидели, склонившись над книгами, две незнакомые мне девушки. Указательный и средний пальцы учитель французского держал между зубами. Свободной правой рукой он записывал что-то в тетради.

— Когда они начинают капать мне на голову, я всегда представляю, как они сидят в сортире, — сказал Макс, почти незаметно подмигнув в сторону господина Бирворта. — Как спускают штаны до колен и, расставив ноги, усаживаются срать.

Услышав голос Макса, господин Бирворт поднял голову, точно собака, навострившая уши, а потом снова принялся исписывать лежавшую перед ним тетрадь.

— Ты когда-нибудь видел пальцы этого типа? — спросил меня Макс и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Он опять держит их во рту, хотя ногтей уже не осталось. Представляю себе, как он тужится на стульчаке, а потом обнаруживает, что туалетная бумага кончилась. И остался только краник над раковинкой. Как он потом смотрит на свои обглоданные пальцы без ногтей…

Он затрясся от смеха. Я искоса посмотрел на его лицо и тоже расхохотался. В результате я смеялся громче и дольше Макса. Господин Бирворт поднял голову и спросил, что смешного случилось.

— Ничего, — ответил Макс.

Солнечный свет, лившийся в класс через окна, отразился от стекол очков, поэтому нам не было видно, смотрит ли учитель на нас. Мы ждали от него еще каких-нибудь слов, но через некоторое время он снова склонился над тетрадью.

— Ты когда-нибудь видел его жену? — спросил Макс.

— Его жену?

Макс вытащил пачку табака и пошарил в ней, ища папиросную бумажку.

— Она работает здесь, в школьной библиотеке, — сказал он. — Коротко остриженная, волосы серые, как мышиная шерсть.

Я никогда не ходил в школьную библиотеку. Там можно было взять только самые ужасные книги: никто, будучи в своем уме, не захотел бы их читать. Но теперь передо мной ясно нарисовалась невысокая кругленькая женщина, которая по вторникам и четвергам вперевалку шла в библиотеку; целый день она сидела там, за столиком у двери, склонившись над каталожным ящиком с карточками. За книгами никто не приходил. Во всяком случае, я еще ни разу не видел, чтобы кто-нибудь там появлялся.