Раньше мне были интересны эти портреты странно чужих женщин, которые передали мне свою кровь. Хотя некоторое сходство я вижу, особенно с бабкой меня часто сравнивали (и шарахались подальше на всякий случай). Но я не чувствую, не вижу эту нитку, которая нас соединяет. И мне непонятно – почему, почему сейчас меня настигла вся эта фамильная дурь?

Особняк и сейчас стоит в старом центре. После революции из него сделали коммуналку. Испортили моей прабабке медовый месяц. Потом на первом этаже открыли почтовое отделение. Я частенько туда заходила, долго стояла в очереди, покупала конверты и открытки, которые мне сто лет были не нужны. Мне было интересно рассмотреть старую лепнину и толстые, почти метровые откосы у окна. Широкая лестница и высота потолков меня, мечтательную крошку, тоже впечатляли.

Я представляла, как моя прабабка, эта строптивая провинциальная барынька с правильными чертами лица, спускается по высоким ступеням, придерживает платье и похохатывает, глядя в окно. В своих детских глюках я отбирала у бабульки ее чернобурку, надевала под нее чулки в черную сетку и сама, сама, сама выкатывалась на эту лестницу. Иду такая пушистая в чулочках по лестнице и напеваю джаз: «А белый лебедь на пруду па-па-ра-ду-ду, ду-ду-ду…». Чернобурку бабка носила всего одну зиму, а в восемнадцатом ее пришлось поменять на еду и дрова.

Осенью бабахнула революция. Усадьбу разграбили. Сначала пролетарии, потом атаман Антонов, потом опять пролетарии. Сожгли амбары и псарню, на которой степняки держали борзых. Какие-то собаки убежали. Еще долго, долго в этой деревне разгуливали высокие худые дворняги, потомки тех псовых, с которыми раньше охотились. А наш противный прапрадедушка, помещик Скляднев, исчез. Просто исчез.

Все думали, что его давно закопали. И вдруг он вернулся. Осенью сорок первого года он приполз в особнячок, на тихую улицу в старом центре. Дети заметили первыми, что во дворе появился страшный тощий старик. Он был грязный и вонючий. Морду его покрывали лишаи, рубцы и пыль, в бороде ползали вши. На нем были такие лохмотья, в которых уже невозможно угадать ни фрак, ни сюртук, ни пальто.

Старик сидел под бергамотом, чуть в стороне от песочницы. Он молчал и смотрел на детей. Его глаза казались слепыми, но когда он поворачивал голову на детские голоса, в них появлялось сознание.

Когда стемнело, из дома спустилась женщина, она его узнала. Та самая девчонка в декольте, у которой он зажал землишку, моя прабабка, затащила его в свою коммуналку.

Она его отмыла, покормила и уложила в закуток за дверь. Там он и умер через пару месяцев. Что у него случилось с речью, никто не понял. Внятно говорить он не мог, поэтому никто так и не знает, где его носило двадцать пять лет.

А я топлю баньку на земле, которую он считал своей. Прыгаю в речку, которая помнит его грузное тело. И чем в таком случае реальный персонаж отличается от виртуального? В моем сознании – ничем. Это вопрос времени. Пройдет всего лет сто – и все мы станем виртуальными персонажами.

Но суть не в этом. Кое в чем наш строптивый дедок был прав. Судя по скудным донесениям, прабабка была эгоисткой и сволочью. Когда он приполз умирать в особняк, его сына там уже не было. Бабка его выгнала. Просто взяла и выгнала. Он уехал в деревню, директором в школу. И там спивался. А ей было наплевать. Она свалила все на пролетариев. Прабабка считала, что пролетарии сделали ее мужа алкоголиком. В нашем роду это был первый бабский побег из семьи…

Так, стоп! Секундочку, мне нужно обновить бокальчик. А то я забуробилась. Ищу причины своей глупости в анналах. Все никак не могу признать, что я просто помешалась на сексе и на Лерочке. Ну, да, да, да! Признала. Только еще не поняла – легче мне от этого или нет.

Пятое утро я спешу домой. Еду по окружной и улыбаюсь солнцу, как узник подземелья. Мелькают сосны, колокола звонят, марш играет, истребитель взлетел, и я уже на кухне. Сначала включаю духовку с курицей, потом ноутбук, а потом говорю себе: «Последний разочек. Еще один раз – и все».

Это была чистая брехня. Абсолютное вранье. Потому что всю неделю в десять по Москве я выходила в Сеть, к Лерочке. Потому что еще в машине, еще на светофоре у меня был тепленький живот, и бедра сжимались, и язычок по зубам бегал. Что творится? Я не могла понять. Я никогда не испытывала такого явного физического влечения к мужчине. Тем более к такому, которого ни разу не видела. Смешно! Жуть как смешно – зато никаких комплексов, и можно придумывать все, что хочется. Там же, на светофоре, пока горел красный, я уже знала: сегодня Лера захочет поиграть в «М+Ж+М». Просто вдруг подумала, что именно сегодня, в пятницу, он подсунет мне второго мальчика.

Это был мой любимый архетип, «второй мальчик» всегда работал. Я такую ерунду сто раз себе представляла, когда нервничала, когда уставала и не могла заснуть, когда не получалось расслабиться, когда муж мой уходил из постели в ванную, а я не хотела его напрягать. Отработанный простейший метод: представляю второй член и успеваю кончить к тому моменту, как муж появится у двери. Его шаги в холле только приближали мой оргазм. Ничего особенного, меня всегда тянуло сломать какое-нибудь табу.

Мне было интересно, как Лера нарисует эту картинку. Просто с лингвистической точки зрения интересно, как он сформулирует это предложение. Я не слышала ничего подобного ни от кого из мужчин.

Я поставила курицу на минимальный нагрев и залезла с ногами на стул. Жду.

«Милая, ты такая желанная…» – Лерочка начал.

«Мяу…» – смотрю и похохатываю.

Лера стеснялся. Да, бабник, а все равно стеснялся. Он сказал как начинающий сутенер:

«Мой друг тоже хочет тебя…»

Ути-пути! Я засмеялась. Понятно, у него не было реальной групповухи. Опытные развратники не зовут друзей сразу, они им звонят чуть позже. «Ну, сейчас я тебе покажу», – подумала я и вдруг испугалась. Я помню, это был реальный страх и настоящее смущение. Такое сильное, что щеки загорелись и холодок… По спинке опять пробежал холодок.

– Ладно, – я прошептала. И набрала: «Зови друга».

«Он уже здесь, – напечатал Лера. – Сидит в кресле и дрочит».

У меня вздрогнули плечи, как будто кто-то появился в дверях. Я сразу представила себя голую, беззащитную на чужом полосатом матрасе и каких-то левых красномордых жирных самцов по креслам. Это были уродские кадры, и у меня сработал инстинкт. Самосохранения, естественно. В реале я бы смылась из такой компании как можно быстрее. И вот тут, в этот момент, мне опять показалось, что не так уж сильно реал отличается от вирта. Когда человек пугается, ему абсолютно все равно, где стреляют – в мониторе или за окном.

Я испугалась. Да! Испугалась и сама себя одернула: «Детский сад!» И быстренько так, по-пионерски, отпечатала Лерочке:

«Он хочет, чтобы я его облизала…»

«А ты хочешь?» – он спросил.

«А я хочу, чтобы ты смотрел!»

Поначалу это даже слегка возбуждало. А потом Лера увлекся режиссурой. Он расставил классическую мизансцену: Лера внизу, я сверху, третий персонаж сзади. Все заняли свои места, табу сломали, я почувствовала себя грязной блядью, как хотела, дешевой грязной блядью… И вдруг мне стало скучно, скучно и тоскливо до парализации. Я перестала нажимать на кнопочки. Захотела уйти.