Однако так же, как батюшка был рожден для того, чтобы водить паровозы, так я была рождена для Бруно и шла по стопам деда и отца, охваченная таинственным, мистическим пламенем. И если моя ненасытность порой яростно и печально требовала себе удовлетворения, то сны мои полнились Бруно. Почему бы даже не выразиться точнее — они были им битком набиты.

В Ланшкроуне, в имении своего дядюшки Гельмута Заммлера, я провела длинную вереницу счастливых летних месяцев, долгую череду каникул с 1904 по 1914 год, и только война — щелк-щелк! — отрезала меня от Ланшкроуна. А после войны мне внезапно, друзья мои, стукнуло восемнадцать лет, и детство сгинуло, словно пальто, украденное у вас в приемной зубного врача, когда же до меня вдобавок дошли вести о том, что в имении теперь живут совсем, ну просто совсем другие животные, то мне и вовсе расхотелось возвращаться туда. И я и вправду никогда больше не ездила в Ланшкроун и упиралась бы руками и ногами, попытайся кто-нибудь силой затащить меня в него. Ведь я так любила всех этих животных! Так как же, мохнатики мои, могла я смириться с тем, что кто-то, точно носки, заменил их другими, выстиранными, зверями?

Матушкин старший брат, дядюшка Герхард Заммлер, преподаватель первой в городе Градец-Кралове гимназии с совместным обучением (одной из первых во всей империи: совместное обучение стало тогда пылающим факелом прогресса, одним из столпов, на которых держалась эпоха), был еще и завзятым естествоиспытателем и какое-то время всерьез подумывал о том, чтобы устроить в ланшкроунском имении — разумеется, с благословения своего брата Гельмута — станцию по изучению живой природы. Вот почему к привычным домашним животным добавились звери, которых обыкновенно в усадьбах не держат. Экзотические, или полуэкзотические, или хотя бы четвертьэкзотические. Сейчас я уточню. Может, вам кажется, что филин не слишком-то экзотичен? А видели вы когда-нибудь, выбравшись из дома ночью и направляясь через двор к будочке с вырезанным в двери сердечком, как он сидит на опущенном верхе пустой брички и щурится в темноту большими желтыми глазами? Ты, гордая моя птица, облаченная в перья, словно в королевскую горностаевую мантию! Кто свернул тебе шею, так что твое сердце лопнуло, точно жареный каштан?

Но жила там и совершенно ручная лисица, которая, когда она лениво полеживала в водосточном желобе, покачивая над нашими головами пушистым рыжим хвостом, тоже казалась поджаренной на славу. А что вы скажете о кунице, про которую в брэмовской «Жизни животных» я прочитала множество кровавых историй и потому с опаской глядела, как она ловко цепляется за чью-нибудь штанину или юбку, мгновенно взбирается человеку на плечи и расхаживает там, и всем своим похожим на колбаску тельцем обвивается вокруг шеи, и трется головкой о человеческий кадык, а потом опять спускается вниз? Однажды я была даже свидетельницей того, как она нырнула между грудей одной из служанок и, точно ртуть, скользила там туда-сюда. И, судя по радостному визгу девушки, зверек проделывал это довольно часто, а когда наконец верткая головка куницы вынырнула из выреза на платье, завизжали уже все. Ах, что же сделали с тобой, моя бедная Лиза (Лиза-куница, красавица-девица), или ты все-таки успела вовремя улепетнуть по кровле большого сарая?

Ни одному из любимых мною зверьков Ланшкроуна не удалось пережить первую мировую войну, потому что дядюшка Гельмут разрешил военным их реквизировать, причем выдающиеся таланты обезьяны Флика (которых не заметил бы разве что круглый дурак) были применены в целях шпионажа. И погиб он так, как и большинство шпионов, — в темные предрассветные часы, без отпущения грехов. И австрийская армия, к сожалению, так и не поняла, что реквизировала, быть может, лучший в мире театр, солдаты обошлись со зверями, как с обыкновенной скотиной или птицей: зарезали, ощипали, выпотрошили.

Однако не будем забегать вперед.

С помощью обезьяны Флика, этого прекрасного экземпляра шимпанзе, дядюшка Герхард изначально собирался продемонстрировать правильность тогда еще весьма волновавшей умы теории Дарвина о промежуточных звеньях между миром людей и животным миром, а также то, что регулярная, продуманная и тщательная дрессировка может превратить обезьяну в существо, отличающееся от рядового и законопослушного венского налогоплательщика лишь большей ловкостью при лазании по уличным фонарям на Ринг-штрассе.

Однако же ничего из дядюшкиных грандиозных звериных экспериментов не вышло. Он успел только собрать в Ланшкроуне животных и подготовить почву для своих натуралистических опытов, намереваясь, к примеру, углубить знания о совместном существовании разнообразных звериных сообществ, но тут, к сожалению, он завел интрижку с одной своей несовершеннолетней ученицей, и это вызвало неслыханный скандал в гимназии города Градец-Кралове, скандал, какого не знала прежде ни одна гимназия империи, и то обстоятельство, что дядя Герхард в конце концов похитил свою ученицу и скрылся вместе с нею в неизвестном направлении, лишь придало скандалу больший размах.

Был выдан ордер на его арест, однако беглецы как сквозь землю провалились. Уверяли, будто они добрались до Антарктиды, построили себе там иглу и жили счастливо до самой смерти. И будто бы только однажды эта идиллия была нарушена: в январе 1912 года их следы обнаружил английский полярник, капитан Роберт Скотт, направлявшийся к Южному полюсу, — и ему пришлось поплатиться за это жизнью (дядя Герхард соорудил на него ловушку, такую же, как на мамонта). До сих пор, если верить слухам, на Южном полюсе обитают дети дядюшки Герхарда и его несовершеннолетней ученицы, а также дети их детей, причем это во всех отношениях прекрасные люди, поросшие густой белой шерстью, ибо даже среди ледяных равнин дядюшка Герхард не захотел изменять своему призванию естествоиспытателя.

Обратите, однако, внимание на то, в какой невероятно сложной юридической ситуации очутился дядя Гельмут — я говорю о причитавшейся дяде Герхарду части ланшкроунской сельскохозяйственной продукции, а именно о корзинах с провизией. Объявить человека пропавшим без вести было тогда делом долгим и сложным, так что дядюшка предпочел складывать предназначавшиеся Герхарду корзины с едой в большом и холодном погребе, который нарочно ради этого он приказал выкопать (верно, господа, мне немедленно пришло в голову, что и вам это придет в голову: погреб, который выкопал или же приказал выкопать, дядюшка Гельмут, возможно, не слишком отличался от ямы-ловушки на мамонтов, с помощью которой дядюшка Герхард пленил английского полярника, и, боюсь, что мой дядя и его несовершеннолетняя ученица съели капитана Роберта Фалькона Скотта, потому что свежее мясо в Антарктиде — это всегда неоценимый Божий дар). И только с началом первой мировой войны процедура объявления кого-либо пропавшим без вести упростилась (причем буквально за одну ночь), так что можно было наконец выполнить необходимые формальности. И в последующие годы дядюшка Гельмут исправно делил содержимое корзины Герхарда между моей матушкой и ее братом-капуцином (то есть отсылал его долю в альпийский монастырь); вдобавок он присоединил к этой еде и ту, что шесть лет дожидалась Герхарда в погребе. Так что всю войну мы катались как сыр в масле и, к примеру, во время битвы за Верден так набили себе животы паштетом, что в них кипела совсем другая битва.