(магнитофонная запись)

Мой племянник Пётрусь появился на свет в январе тысяча девятьсот восемьдесят шестого года и, как недоношенный ребенок, несколько недель провел в инкубаторе. Лиля вернулась домой. И мне снова надо было привыкать к перемене во внешнем облике моей сестры. У нас обеих были проблемы с ее довольно быстро растущим животом. Лилька не воспринимала свое материнство как нечто приятное. Этот живот был чем-то чуждым для нее, приводил ее в ужас, а когда она впервые ощутила движения ребенка, то расплакалась.

«Почему он меня толкает?» – спросила она голосом маленькой обиженной девочки.

Мы обнялись тогда, крепко прижались друг к другу, и теперь малыш толкал нас обеих; я с радостью ощущала эти движения, для меня они были условным знаком, который подавал нам еще не родившийся ребенок, а для моей сестры это значило только одно – отказ от беззаботной жизни.

Мама с беспокойством наблюдала за поведением своей беременной дочери. Как-то раз я даже подслушала ее разговор с дедушкой.

«Не знаю, папа, может, Зося была права. Лиля так тяжело это переносит».

«Нет, не была права, – ответил он. – Именно принимая во внимание Лилькин характер…»

Это были слова человека, многое повидавшего в жизни. Дед был философом, ученым-этиком, и воспринимал мир немного иначе, чем обычные люди. Он был также агностиком, и вопрос появления на свет ребенка не рассматривал сквозь призму религии. Но мне в голову пришла такая мысль, что дедушка нас с Лилькой путает, как путал свои ботинки, я была тем коричневым, а Лиля – черным. И возможно, лучше ей было бы без ребенка. Он связывал ей руки. Она только и ждала, как бы удрать из дому. Пётрусем занимались по очереди то я, то его молодая бабушка, которой было всего тридцать шесть лет. Мой племянник с самого начала питался только искусственными смесями, и, должно быть, поэтому не установилась тесная связь между сыном и его мамой.

Однажды я застала дедулю спящим в кресле с открытой книгой и очками на носу. Я подошла к нему на цыпочках, чтобы снять c него очки, и тут только до меня дошло, что дедушка не дышит.

Похоронили его в семейном склепе в Брвинове, рядом с бабушкой, которую мы не знали: она скончалась задолго до нашего рождения. Похороны, по желанию деда, были светские, без священника. Пришли толпы людей, чтобы с ним попрощаться, по большей части его студенты. Но во время похорон произошел

ужасный инцидент. Какая-то набожная идиотка плюнула в сторону гроба и сказала:

«Таких вот надо хоронить под забором, а не на освященном месте!»

И тогда моя сестра Лилька набросилась на нее с кулаками.

После смерти дедушки, который не оставил завещания, дочери должны были произвести раздел имущества. Ну и начались проблемы, потому что предстояло разделить более чем двухсотметровую квартиру в довоенном каменном доме в центре Варшавы и виллу в Брвинове. Тетя предложила сохранить status quo : она останется в квартире, где у нее был свой кабинет, а мы получим виллу. Мама в общем-то была не против, но Лилька, которая училась в институте в Варшаве и была вымотана дорогой, доказывала, что стоимость квартиры намного выше стоимости полуразрушенного дома в провинции и что тетя должна компенсировать нам разницу, купив однокомнатную квартиру, но та не соглашалась на это. Дело дошло уже почти до суда, но Лилька в конце концов уступила. Тетя между тем решила – по своей доброй воле и без всякого принуждения – отремонтировать крышу брвиновского дома, что вылетало в весьма круглую сумму.

Возможно, семейному согласию немного способствовали национальные соглашения. Как раз закончились заседания «круглого стола», где было решено, что премьер будет наш (то есть народа), а прези-

дент – их (то есть коммунистов) . Им должен был стать генерал Ярузельский, что крайне возмутило маму, но Лилька, обычно очень радикальная в своих суждениях, удивила нас всех замечанием:

«А что, ты бы хотела, чтобы пролилась кровь?»

– После того как она рассталась с Ежи Бараном? Вплоть до ареста мама жила в квартире в Старом городе, на улице Фрета… Вернее, не сразу, потому что прежде там находилась юридическая консультация, и Ежи Баран, съезжая, оставил полную разруху. Квартира нуждалась в капитальном ремонте… И пока он шел, мама была у меня, в Подкове… Возвращаясь с работы, я заставала ее в том же самом положении, она лежала скорчившись на кровати. Я садилась напротив нее в кресло, и мы обе молчали. По вечерам я разговаривала по телефону с сестрой. Звала ее приехать: «Ты должна мне помочь, я уже не справляюсь. Выбирай – или карьера, или мать!»

(магнитофонная запись)

Лиля закончила университет в Англии, потому что выиграла гранд на обучение в Оксфорде. Несмотря на свое пренебрежение к «гортанным» языкам, ка-

ким, по ее мнению, был английский, сестра отлично им овладела. Мама считала, что у моей сестры ярко выраженная спобность к языкам. Лилька изучала философию, а также маркетинг и управление – на мой взгляд, довольно странное сочетание интересов. Ну, что может быть общего у того же Платона с плохой или хорошей конъюнктурой на рынке труда и заработной платы? Моя сестра осталась в Лондоне на стажировку, была ассистенткой главного специалиста по связям с общественностью у самого мэра английской столицы. Потом она получила должность пресс-секретаря в Bank of England , что говорило о стремительной карьере в таком молодом возрасте. У нее были собственный офис и десятка полтора человек персонала…

– Сын сестры? В это время он жил с нами в Брвинове, со мной и с мамой.

(магнитофонная запись)

Что же касается мамы, то ее книги неожиданно штурмом взяли Германию. Началось с романа «Письма с рампы», который, по ее мнению, должен был стать долгом, возвращенным подруге. Она тоже была писательницей, намного старше мамы. Когда они познакомились, мама еще не знала, кем она хочет быть, но уже очень увлекалась литературой и ходила на встречи с писателями. В тот день был авторский вечер известной поэтессы. Мама и ее будущая подруга сидели рядом и начали шепотом обмениваться заме-

чаниями о поэзии. Она чем-то им пришлась не по вкусу, и они отправились есть мороженое. Эта дружба для моей мамы имела большое значение, ведь она, по сути, выросла без матери, а для той дамы была «дуновением молодости»: она не любила общаться с людьми своего возраста. К сожалению, подошел тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год , и писательница эмигрировала в Германию, поскольку она, как и многие другие, была по происхождению еврейкой. Они переписывались. И только после смены строя та дама приехала в Польшу специально для того, чтобы встретиться с мамой. Она была уже очень больна. Они отправились на прогулку в Лазенки; мамина подруга шла, грузно опираясь на палку. Ей было трудно ходить.

«Видишь, дорогая Нина, я стала старой и немощной, хотя думала, что это никогда не случится», – грустно улыбнулась она.

«Аля, ты никогда не будешь старой, – ответила мама, – потому что у тебя молодое сердце».

Подруга помотала головой:

«Оно тоже уже состарилось…»