Над ним проходили несуществующие тучи — несомые ветром в темную часть неба, туда, за Зме­иный. На дне призрачной лодки под его башма­ками хлюпала вода. В камышах копошилась не­видимая чомга — в сущности, столь же эфемер­ная, как эти мои покрасневшие от холода руки, эти костлявые колени, обтянутые сырым сукном. Хорошо бы развести костер где-нибудь в боске­те — да спичек нет. Надо всегда иметь при себе, ad omnes casus[12]. Как в тот раз (он перемигнул, оттого что на веко упала дождевая капля), когда поэт Тарле попросил огня, а у меня не оказалось, и разговора не вышло. Он все теребил холостую папиросу, искательно озираясь по сторонам. Всего месяц, как похоронил жену, бедняга. Но можно ли было предвидеть, что он так разволнуется по­сле выступления? Можно. Предвидение как при­знак хороших манер. Доклад. Двадцать минут. Он на всякий случай пошарил рукой в кармане курт­ки. Там нашлись: семейка ключей на общем коль­це — два больших от парадного и один совсем маленький, от почтового ящика; кроме того: вы­рванная «с мясом» манжетная пуговица (на про­шлой неделе во время шутливой коридорной по­тасовки с Лунцем), надорванный билет на давно и бесславно прошедшую гребную гонку на «Ку­бок Декана», его собственная измятая визитная карточка («Марк Нечет. Collegien»[13]), на обороте ко­торой химическим карандашом был записан ад­рес дантиста («переулок Печатников, 15»), несколь­ко сморщенных ягод шиповника и медная скреп­ка в кучке хлебных крошек — кормить голубей на площади. Он пошарил в другом кармане. Там нашелся давнишний надкушенный сухарь. Что ж, и на том спасибо. Наш климат, сударь, может вам показаться чересчур суровым, зато он как нельзя лучше располагает к сытному обеду. Перевод с французского. Сухарь оказался несъедобным. Ни­чего — опустим его в речную водицу, пущай рас­киснет маленько, как сказал бы сторож Федот, благодетель похотливых гимназистов и их настав­ников. Так-то лучше, только тиной отдает.

Он устроился поудобнее в лодке, грызя сухарь и следя за работой небесной машинерии. Облако поменьше, двигаясь отчего-то шибче других, до­стигло облака побольше и слилось с ним в бы­стротекущей смене форм. А вот пронеслись бы-стропарящие чайки, мои сварливые любимицы — перелетают на новое место, к пристани, что ли. Он подавился крошкой и закашлялся. Я ем, зна­чит, я есмь. Не мыслю, но все-таки существую. Химеры логики. Сиамские уродцы диалектики. Пример категорического силлогизма — две посылки, первая побольше, вторая поменьше, и одно заключение: «Я мыслю, следовательно, существую. Другой человек — не я. Следовательно, он...» Нет, mon cher René[14], доктор гонорис казус, это никуда не годится. А почему? Потому что сперва нужно уста­новить, что значит «я». Ведь он сказал «Je pense»[15], как будто это «je» дано нам a priori. Хотя вот тут логик-эквилибрист на своем дуалистическом ве­лосипеде и въезжает в замкнутый круг, оттого что смешивается объект познания с субъектом: «я» должно помыслить самое себя как бы извне этого самого «я». Из вне. Вне «я». И здесь нам не помогут никакие индуктивные клистиры. А что, если через меня, как сквозь тусклое стекло, мыслит кто-то еще, поэт Тарле к примеру. А через него, все даль­ше и дальше удаляясь от изначального источника, струящего свет истины, — еще кто-нибудь...

До него донесся колокольный звон. Это у свя­того Трифона. Три часа. Сегодня еще только ло­гика и словесность — и домой. Он представил, как сейчас Нулус близоруко вглядывается в лица гимназистов, ища его, потомка самого отца-ос­нователя, и смущенно покашливает и поправляет очки на лоснящейся переносице.

«Шустов, кто сегодня отсутствует?»

«Не пришел только Марк Нечет, господин учи­тель».

«Нечет? Так-так. Очень жаль, очень жаль. Он не заболел?»

«Не знаю, господин учитель, вчера он был как будто вполне здоров и вечером даже скакал вер­хом в парке» (Молодой жизнерадостный гогот).

«Тише, тише. Что тут смешного? Хорошо, Шус­тов, садитесь. Ну, что ж.. На чем мы с вами вчера остановились... Так-с» (шорох страниц).

4

«Вернувшись в лагерь странников, в Лусту, Маттео собрал капитанов и старейшин и изложил им печальные обстоятельства. Возможно, что именно на этом совете и произошел раскол, давший по­вод некоторым историкам неосновательно утвер­ждать, что „поход тысячи" на этом бесславно за­вершился и что далматская община так никогда и не достигла островов Малого Каскада. Консулу было отослано вместе с богатыми подарками но­вое прошение. Позволения основаться на южном берегу Таврии пришлось ждать всю долгую зиму на безлюдном о. Березань, что у входа в Днепров­ский лиман. Ответа от Дожа все не было. Припа­сы подходили к концу, линия горизонта не про­сматривалась, к тому же зима случилась на ред­кость холодной, с туманами, с ветрами, с комьями мокрого, солоноватого на вкус снега, облипавшего снасти (а жили они на кораблях, тесно, готовые в любую минуту уйти в море), и ко Дню св. Три­фона стало известно, что Консул вновь отказал.

После того как с десяток человек умерло от „ведьминых корч", вызванных употреблением в пищу спорыньи, в общине вспыхнул бунт, глав­ную галеру ночью захватили мятежники, Маттео был убит, часть странников возвратилась в Дал­мацию, а другие рассеялись среди генуэзских ко­лонистов, — уверяют нас московские историки и, собрав рассыпанные на столе листки, навсегда покидают нашу аудиторию. Но нет, господа гим­назисты, они не рассеялись, Маттео не был убит! Откроем „Странную Книгу" — записи за фев­раль 1421 года хотя и предельно лаконичны, но недвусмысленны: „Отщепенцы Помпея Паскуаля и весь род его со слугами, всех сто двадцать душ, отняли вторую главную галеру и на св. Трифона вышли в море, предпочтя венецианское владыче­ство воле и неизвестности. Жалкий удел!" Да, не правда ли? Тем более что впоследствии толстяк Паскуаль был заколот кинжалом при выполне­нии посольской миссии на острове Юрая, что вблизи Пераста. Шустов, Стивенсон, прекратите шептаться!

Что же было делать? Как-то на исходе зимы Маттео во сне явился св. Никола с белой розой в жилистых руках. Что он ему сказал, неизвестно, но наутро тот как одержимый принялся готовить галеры к отплытию. Пасмурный ветреный день быстро прошел в сборах Автор „Странной Книги" пишет, и слог его в этом месте набирает особен­ную торжественность, что, когда стемнело, Мат­тео Млетский велел разжечь на берегу острова костры, после чего собрал всех странников пе­ред их кораблями и под шквалистым ветром, сры­вавшим слова, объявил о своем решении снимать­ся с якорей и идти еще дальше на север, вверх по реке, в дикие края, и искать себе пристанища „на брегах многоводного Борисфена". Затем он трижды прочитал „Отче наш": сначала на далма­тинском языке, которым пользовалась общинная знать („Tuota nuester, che te sante intel sil..."), затем по-итальянски, языке торговли и мореплавания (,,...sia santificato il tuo nome"), и, наконец, по-ла-тыни, языке науки и письменности („...veniat regnum tuum, fiat voluntas tua, sicut in cello et in ter­ra..."). Поутру, перекрестившись, он повел кораб­ли с Березани вверх по широкому Данапрису — реверсивным ходом: из грек в варяги. На третий день, потеряв половину судов, разбив о скалы и бросив „Tranquilitas", они достигли пустынных островов Каскада».