Должен заметить, что после того, как мне впервые открылось столь редкостное соединение, я преувеличивал его необычность. Разумеется, такие мужчины, как де Шарлю, представляют собой явление из ряда вон выходящее, так как, если только они не идут на сделку с условиями жизни, они преимущественно ищут любви мужчин другой породы, то есть мужчин, любящих женщин (которые, следовательно, не могут полюбить их); но, вопреки тому, что я думал во дворе, где на моих глазах Жюпьен вертелся вокруг де Шарлю, заигрывая с ним, как орхидея со шмелем, этих необыкновенных существ, возбуждающих к себе жалость, тьма – что будет видно из дальнейшего повествования – по причине, которая откроется только к его концу, да они и сами сетуют скорее на то, что их много, чем на то, что их мало. Двух ангелов, поставленных у врат Содома, чтобы узнать, как сказано в Книге Бытия,[28]точно ли содомляне поступают так, каков вопль на них, восходящий к Предвечному, Господь – чему, впрочем, можно только порадоваться – выбрал опрометчиво, лучше бы он поручил это кому-нибудь из содомлян. Такого рода оправдания: «Я отец шестерых детей, у меня две наложницы» и т. д. – не смягчили бы его и не заставили бы опустить пламенный меч; он бы ответил: «Да, и жену твою мучает ревность. Но даже когда ты и не ищешь для себя женщин в Гоморре, ты проводишь ночи с пастырем стад Хевронских». И он тотчас же вернул бы его в город, обреченный на истребление огненным и серным дождем. А вышло не так: всем не утратившим стыда содомлянам дозволено было бежать, и даже если они, увидев юношу, оглядывались, подобно жене Лота, то не были за это обращены, как она, в соляные столпы. И произошло от них многочисленное потомство, у которого это движение вошло в привычку, подобно движению распутных женщин, которые делают вид, будто рассматривают на витрине обувь, а сами заглядываются на студентов. Эти потомки содомлян, столь многочисленные, что к ним приложим стих тоже из Бытия: «Если кто может сосчитать песок морской, то и потомство твое сочтено будет», распространились по всей земле, занимаются чем угодно, необычайно легко становятся членами клубов, доступ в которые вообще крайне ограничен, и, если кто-нибудь из содомлян туда все-таки не попадает, это значит, что черных шаров наложили ему главным образом такие же содомляне, мечущие на содомию громы и молнии, ибо они унаследовали от предков лживость, благодаря которой тем удалось покинуть Богом проклятый город. Быть может, они когда-нибудь туда вернутся. Во всех странах они образуют особую восточную колонию, просвещенную, музыкальную, злопыхательствующую, отличающуюся обворожительными достоинствами и несносными недостатками. Далее читатель получит об этих людях более точное представление; но нам хотелось уже теперь сказать о том, что не менее пагубно, чем поощрение сионистского движения, намерение создать движение содомистское, заново отстроить Содом. Содомисты не успеют приехать в этот город, как сейчас же выедут оттуда, чтобы их не принимали за постоянных его жителей, в другие места, где они найдут себе жен и станут содержать любовниц и где к их услугам будут все прочие заманчивые для них виды развлечений. Они будут наезжать в Содом только в случае крайней нужды, когда их города опустеют, в такие времена, когда голод гонит волка из лесу вон, – словом, все будет, в общем, обстоять так же, как обстоит и теперь в Лондоне, в Берлине, в Риме, в Петербурге, в Париже.

Но в тот день, перед заходом к герцогине, я не проявил дальновидности и подосадовал на то, что внимание мое приковал к себе союз Жюпьен – Шарлю и что из-за этого я, быть может, пропустил оплодотворение цветка шмелем.

Я не спешил на вечер к Германтам, так как не был уверен, что приглашен, и бродил без цели по улицам; но и летний день словно тоже не торопился. Был уже десятый час, а он все еще придавал сходство Луксорскому обелиску[29]на площади Согласия с розовой нугой. Потом изменил его окраску и превратил в нечто металлическое, отчего обелиск стал не только драгоценнее, но и как будто более тонким, почти что гибким. Воображению представлялось, что драгоценность эту можно погнуть, что, пожалуй, даже ее слегка покривили. Луна была сейчас как ломтик апельсина, аккуратно отрезанный, по уже надкушенный. Еще немного – и она покажется отлитой из прочнейшего золота. К одинокой луне льнула единственная ее спутница-звездочка, но только луна, охранявшая свою подружку, смелее, чем она, двигалась вперед и уже собиралась поднять, как непобедимое оружие, как некий восточный символ, свой широкий, чудный золотой серп.

Около дома принцессы Германтской я встретился с герцогом де Шательро; я успел забыть, что всего лишь полчаса назад меня мучила мысль – впрочем, скоро она опять со мне зашевелится, – что я иду без приглашения. Порой нас охватывает тревога, но вдруг нас что-то отвлечет, и мы забываем про нее, а потом опять вспоминаем, хотя и далеко не сразу, после того как опасность минует. Я поздоровался с молодым герцогом и вошел в дом. Тут я должен указать на одно обстоятельство, само по себе маловажное, но благодаря которому легче будет понять то, о чем речь пойдет дальше.

Был один человек, который в этот вечер, так же как и в предыдущие, много думал о герцоге де Шательро, хотя и не имел представления, кто он такой; человек этот был швейцар (в те времена у швейцаров было прозвище «горлодеры») принцессы Германтской. Герцог де Шательро отнюдь не принадлежал к числу друзей – он был всего лишь дальним родственником – принцессы, и сегодня он впервые получил приглашение в ее салоп. Его родители десять лет были с ней в ссоре и только две недели тому назад помирились, но как раз в этот вечер они должны были уехать за город и в качестве своего представителя послали к ней сына. Так вот, за несколько дней до этого швейцар принцессы встретил на Елисейских полях молодого человека; он был очарован им, но так и не узнал, кто это. И не потому, чтобы молодой человек был щедр, но нелюбезен. Напротив, все те услуги, какие швейцар считал необходимым оказать молодому барину, барин оказал ему. Но герцог де Шательро, при всей своей неосторожности, был трусишка; он не хотел открывать свое инкогнито, главным образом потому, что не знал, с кем имеет дело; он струсил бы еще больше – хотя и без особых оснований, – если бы это стало ему известно. Герцог выдал себя за англичанина, и, как ни любопытствовал швейцар, которому страх как хотелось еще раз встретить человека, доставившего ему такое удовольствие и так щедро его вознаградившего, он, пока они шли по авеню Габриэль, на все его вопросы отвечал: «I do not speak French».[30]

Против очевидности, – помня лишь о том, от кого по материнской линии происходит его родственник, – герцог Германтский утверждал, будто в салопе принцессы Германт-Баварской есть нечто от Курвуазье, тогда как другие судили об изобретательности и умственном превосходстве этой дамы по одному нововведению, которого в этом кругу нигде больше не было. Как бы ни был торжествен званый вечер у принцессы Германтской, после ужина, пройдя в салон, вы обнаруживали, что стулья расставлены здесь небольшими группами так, что в случае надобности гости могут повернуться друг к другу спиной. Принцесса присоединялась к одному из этих кружков – в том, что она как бы оказывала ему предпочтение, проявлялись ее общественные взгляды. Впрочем, она безбоязненно останавливала свой выбор на ком-либо из другого кружка и вовлекала его в разговор. Если, допустим, она обращала внимание Детая,[31]который, конечно, с ней соглашался, какая у г-жи де Вильмюр, сидевшей в другом кружке спиной к ней, красивая шея, принцесса тотчас окликала ее: «Госпожа де Вильмюр! Такой великий художник, как господин Детай, залюбовался вашей шеей». Г-жа де Вильмюр воспринимала эти слова как непосредственное приглашение принять участие в беседе; с ловкостью, которую вырабатывает привычка к верховой езде, она, так, чтобы ничуть не побеспокоить соседей, поворачивала свой стул, делала три четверти полного оборота и оказывалась почти прямо против принцессы. «Вы не знакомы с господином Детаем?» – спрашивала хозяйка дома – искусного и деликатного оборота, какой проделала гостья, ей было мало. «С ним самим я не знакома – я знаю его картины», – почтительным, обвораживающим тоном отвечала г-жа де Вильмюр, и тогда принцесса, так как ее обращения к знаменитому художнику было недостаточно, чтобы положить начало официальному знакомству, со свойственной ей непринужденностью, которой многие завидовали, говорила ему, едва заметно наклонив голову: «Пойдемте, господин Детай! Я вас представлю госпоже де Вильмюр». Г-жа де Вильмюр проявляла такую же изобретательность, чтобы найти место для художника, написавшего «Сон», какую только что проявила, чтобы повернуться к нему. А принцесса придвигала стул для себя: ведь она заговорила с г-жой де Вильмюр потому, что это был для нее повод отсесть от того круга, где она уже просидела, согласно правилам этикета, десять минут, и ровно столько же пробыть в другом. За сорок пять минут она обходила все кружки, и гости думали, что каждый переход она совершает по вдохновению или же из особого расположения к кому-либо, а между тем главной ее целью было показать, как естественно «важная дама принимает гостей». Но сейчас гости только-только начинали съезжаться, и хозяйка дома, занимавшая разговором двух невзрачных высочеств и жену испанского посла, сидела близко от входа, статная, горделивая, почти царственно величественная, сверкая блестящими от природы глазами.