Не беспокойтесь! Антуан у меня (sic). Мальчик доволен и окружен заботой. Если ему когда-нибудь захочется вернуться домой, я сам приведу его.

Слово «сам» подчеркнуто. Подписи нет.

— Мой сын жив! Он жив! И с минуты на минуту может снова очутиться дома.

Но в сердце у Элен еще отдается ноющая боль. До чего же долго известия пробираются сквозь нашу плоть!

Это письмо рассеивает страх перед призраком мужа. Элен оборачивается и смотрит на фотографию. «Самый обыкновенный портрет покойника», — думает она.

Почувствовав слабость, Элен прямо в одежде ложится на кровать и начинает разговаривать с сыном, словно между ними нет преград и их не разделяют стены множества домов, чужие лица, пространство. Словно Антуан всего в нескольких сантиметрах от нее и между ними лишь тонкая прослойка родного, домашнего воздуха. Она задает мальчику вопросы, которые, она это слышала, задавала ему Роза. Даже перенимает интонации Розиного голоса.

— Ты вчера почистил зубы перед сном? А ноги вымыл как следует?

Да, решено. Отныне ее сын будет самым любимым, драгоценным, она будет лелеять его, теперь это главное, а все остальное не стоит и внимания. Она ни за что не выйдет на прогулку без Антуана и каждый вечер будет заботливо подтыкать ему одеяло. Она станет сама кормить его (пусть даже Антуан ловко управляется с ножом и вилкой, причем давно). Элен не терпится научить его читать, прямо сейчас, и то, что он далеко, — не помеха. По утрам, приняв ванну, она будет оставлять мальчику немного горячей воды и намыливать его, тереть ему спинку — и вдруг, бросив взгляд на свою печальную бледную грудь под распахнувшейся блузкой, Элен залилась слезами. И тут же упрекнула себя в этом. Ведь Антуан жив! Жив! Вместе с Розой она уходит на поиски сына.

Стоит ли показывать в префектуре машинописное письмо? А говорить о загадочных игрушках? Растерянной матери нужно наконец принять какое-то решение! Элен решает молчать, опасаясь, как бы Антуана не начали разыскивать полицейские с их перепачканными ручищами, привычные к грубости и к зрелищам жестоким. Но все-таки решение лучше отложить до завтра — вдруг Антуан вернется сам? Придет домой с маленьким посохом в руке, как настоящий странник.

На фотографию Антуана смотреть и вовсе невозможно, совесть начинает грызть Элен за то, что в последний раз она водила сына к фотографу в незапамятные времена. На снимке мальчику четыре года и он совсем непохож на нынешнего Антуана, к которому она стремится всем сердцем, потому что он — живой, он где-то здесь, в Париже, и ей нужен ее сын — такой, какой он есть, нужны его лицо, руки, его худые мальчишеские коленки, торчащие из шерстяных гольфов. Но сейчас фотографии ни к чему, от них веет смертью! Лучше поставить снимок Антуана обратно на полку. Элен идет к шкафу, открывает его и в ужасе захлопывает дверцу. Сколько же всего мальчику было запрещено! Эти запреты каскадом обрушиваются на нее. Все эти «нельзя», «строго возбраняется», «настоятельная просьба», «никогда и ни в коем случае не...»!

В чьи руки попал Антуан? Кто тот незнакомец, написавший письмо, которое ей доставила пневматическая почта? В этот миг он, должно быть, сидит рядом с Антуаном и вместе с ним завтракает. Завтракает? Но кормят ли мальчика вообще?

Внутри Элен крепнет убеждение, что ей нужно перестать есть — если она станет есть, Антуана начнут морить голодом, ведь раз ей достается пища, значит, этой пищи лишается ее сын. И чтобы он спал, ей необходимо бодрствовать, не смыкать глаз, ни за что не смыкать глаз!

V

«В комнатах этого дома, — размышлял Бигуа, — в детских кроватках спит будущее. — Накануне, вечером того дня, когда он похитил Антуана, полковник лег рано. — Во сне дети растут. Знаете ли вы, что это значит? Это значит, что растут лондонские дети, и дети из кварталов возле парка Монсо, и с улицы Муфтар. Во сне растут их кости, которые пока еще не дотягивают до размеров, нужных для взрослой жизни! Делятся и множатся клетки! Если я обниму спящего ребенка, он все равно будет продолжать расти — прямо у меня на руках! До чего же удивительное явление — рост! Оно завораживает. Всех вас я привел с улицы, и вы мои дети. Представим себе на миг, что вы забыли о существовании полковника Филемона Бигуа, а ведь в уличной толпе, помимо безразличных прохожих, есть люди особые, которые могут круто изменить вашу жизнь! Вот вы шагаете в таком-то направлении, славно, вы вольны идти куда вздумается, до тех пор пока... Прекрасно, а теперь, друзья мои, сворачивайте сюда! Прямиком к скверу Лаборд, да-да, и закройте поплотнее дверь лифта! Учтите, это не партия в домино, вовсе нет. В вашу жизнь ворвалась сила сродни Божьему промыслу!»

Полковник встал в пять часов утра и, накинув пончо поверх пижамы, вскипятил на спиртовке воды. Выпил несколько чашек мате и подошел к ширме из конской кожи. За ширмой были его швейная машинка и гитара.

Поставив машинку посреди комнаты, Филемон Бигуа принялся шить. Кусок синей ткани превращался в костюм для Антуана.

Он шил одежду для всех своих детей. В глубине души полковнику было досадно, что Антуан явился в совсем новом костюмчике — это затушевывало важность дела, в которое он вкладывал столько любви.

Полковнику не было равных в шитье — на машинке или на руках, и он радовался от всего сердца, если ему вдруг случалось уколоть палец до крови — это доказывало его преданность делу, которое совершалось на благо ребятишек. А с каким удовольствием Бигуа водил на прогулку, укладывал спать и кормил этих детей, которых высмотрел в гудящей уличной толпе!

Намеренный отказ некоторых французских семей заводить детей вызывал у полковника недоумение. Париж без детей теряет целомудрие и пятнает себя, размышлял он, продолжая шить. Среди прохожих встречается несметное число людей той разновидности, которая нынче не редкость, — никто даже не удивился бы, увидев их, пятидесятилетних, на авеню дю Буа в детских колясках: озлобленный колючий взгляд, низменные представления о жизни, застывшие морщинами на лицах. Люди спокойно прошли бы мимо, сочтя это явлением обычным. Однако стоит им увидеть на улице ребенка — и вот уже вокруг него гудит толпа, желая удостовериться, что этот человечек — настоящий, живой!

Уму непостижимо, отчего у такого человека, как он, нет детей. Это казалось полковнику кощунством.

— Мы ведь еще в расцвете сил!

— Будем стараться, друг мой, — кротко отвечала Деспозория.

Она стыдилась своей бесплодности