Отряд вышел на берег, выстроившись в линию; их освещало красное солнце, только что вырвавшееся из тумана. Как и у остальных, у отца половина лица была красной, а вторая половина – зеленой. Как и остальные, отец наблюдал, как над Мошуйхэ рассеивается туман. Участки шоссе к югу и северу от реки связывал между собой большой каменный мост с четырнадцатью пролетами, перекинутый через Мошуйхэ. Первоначальный деревянный мостик остался на прежнем месте, к западу от каменного, но с настила в реку обрушилось три или четыре секции, уцелели лишь несколько коричневых свай, торчавших из воды, которые волей-неволей задерживали бледную пену. В рассеивающемся тумане поверхность реки поблескивала красным и зеленым и казалась устрашающей. С берега открывалось величественное зрелище: к югу от реки тянулось бесконечное поле гаоляновых метелок, ровное, словно отполированное. Метелки стояли неподвижно, все колоски демонстрировали темно-красные лица. Растения сплотились во внушительный коллектив, охваченный одним великим замыслом. Отец в ту пору был слишком юн, ему не могли прийти на ум такие цветастые описания, это я додумываю.

Гаолян и люди вместе ждали, когда же из цветов народятся зерна.

Дорога тянулась прямо на юг, постепенно сужаясь, и в итоге тонула в гаоляне. В самой дальней точке, где гаолян сливался с бледно-голубым сводом неба, на рассвете точно так же разворачивалась трогающая до глубины души торжественная сцена.

Мой отец с толикой любопытства смотрел на застывших партизан. Откуда они? Куда направляются? Зачем устраивают засаду? А потом что? В безмолвии ритм журчания воды у обвалившегося моста стал еще четче, а звук – звонче. Постепенно солнечный свет прибил туман к воде. Вода в Мошуйхэ мало-помалу воспламенилась и стала золотистой. Река блестела и переливалась. Около берега росла одинокая кувшинка: пожелтевшие листья пожухли, некогда ярко-алые цветы, напоминавшие по форме тутовых шелкопрядов, завяли и повисли между листьев. Отцу снова вспомнился сезон ловли крабов: дул осенний ветер, воздух был прохладным, стая диких гусей летела на юг… Дядюшка Лохань кричал: «Хватай, Доугуань… хватай!» Мягкий ил на берегу реки покрывал искусный узор, оставленный тонкими крабьими лапками. Отец чувствовал, что от реки шел особенный тонкий запах крабов. До войны сопротивления[16] в нашей семье выращивали мак и ели с крабовой пастой, цветы были крупными, яркими, их сильный аромат бил в ноздри.

Командир Юй сказал:

– Прячемся под насыпью. Немой, разложи грабли!

Немой снял с плеча несколько мотков проволоки и связал вместе большие грабли в количестве четырех штук. Затем он промычал что-то пару раз, подзывая нескольких товарищей, чтобы они отнесли эту связку на стык шоссе и каменного моста.

Командир Юй приказал:

– Братья, спрячьтесь, пока машина япошек не окажется на мосту и ребята из подразделения Лэна не перекроют путь к отступлению. Как услышите мою команду – начинайте вместе палить, а затем скинем этих скотов в реку на съедение угрям и крабам.

Командир Юй сделал пару жестов Немому, тот покивал и повел половину вооруженных людей прятаться в гаоляне к западу от шоссе. Ван Вэньи потрусил за Немым на запад, но тот развернул его. Командир Юй сказал:

– Ты туда не ходи. За мной! Боишься?

Ван Вэньи, без конца качая головой, бормотал:

– Не боюсь… не боюсь…

Юй велел братьям Фан установить пищаль на насыпи, а потом обратился к горнисту Лю:

– Старина Лю, как только мы откроем огонь, дуй в свою дудку что есть мочи, несмотря ни на что. Черти боятся громких звуков, слышишь меня?

Горнист Лю был давним другом командира Юя, в юности Юй был носильщиком паланкина, а Лю – музыкантом, играл на барабане и соне[17]. Лю держал инструмент обеими руками, как держат винтовку.

Юй обратился ко всем присутствующим:

– Хочу сразу сказать горькую правду. Если кто-то из вас в ответственный момент струсит – прикончу. Нам нужно блеснуть перед Лэном и его подразделением. Эти ублюдки запугивают народ своими флагами. А я не такой! Он хочет, чтоб я пошел у него на поводу? А я хочу, чтоб все было по-моему!

Люди отряда засели в гаоляновом поле, Фан Шестой вытащил трубку, набил ее табаком, потом нащупал кремень и высек искру. Кресало было черным, а кремень бурым, как вареная куриная печень. Когда кресало ударило по кремню, раздалось шипение, разлетелся сноп больших искр. Одна искра приземлилась на фитиль из стеблей гаоляна, который Фан зажал между указательным и безымянным пальцами. Фан Шестой набрал побольше воздуха и подул, из трута потянулась струйка белого дыма, который стал красным. Фан Шестой раскурил трубку и сделал глубокую затяжку, а командир Юй сплюнул, поморщился и приказал:

– Погаси! Если черти унюхают табачный дым, разве они заедут на мост?

Фан Шестой поспешно сделал пару затяжек, затем потушил трубку и убрал кисет. Командир Юй сказал:

– Заляжем на склоне, не то черти подъедут, а мы еще не готовы!

Все немного напряглись, но улеглись на склоне, сжимая оружие в ожидании боя с могучим врагом. Отец плюхнулся на живот рядом с командиром Юем. Тот спросил:

– Боишься?

– Не боюсь! – ответил отец.

– Молодец! Весь в названого отца! Будешь моим вестовым. Как начнется драка – от меня ни на шаг, если появятся какие-то приказы, я буду тебе говорить, а ты передавай на запад.

Отец покивал. Он жадно смотрел на два пистолета, болтавшихся на поясе у командира Юя, большой и маленький. Большой – автоматический немецкий маузер, а маленький – французский браунинг. У каждого из пистолетов была своя история. С губ отца сорвалось одно слово:

– Пистолет!

Командир Юй переспросил:

– Пистолет хочешь?

Отец покивал головой и сказал:

– Да!

– А пользоваться умеешь?

– Умею!

Командир Юй вытащил из кобуры браунинг и взвесил в руке. Пистолет был уже старый, и воронение с него полностью сошло. Командир Юй потянул затвор, и из магазина выпрыгнул патрон с полукруглой головкой в латунной оболочке. Он высоко подкинул его, потом поймал и снова загнал в патронник.

– Вот! Стреляй, как я!

Отец схватил пистолет, крепко сжал его и вспомнил, что позавчера вечером командир Юй из этого пистолета стрелял в чарку с вином и разбил ее.

В тот момент молодой месяц только взошел и низко-низко прижимался к сухим ветвям дерева. Отец тащился в обнимку с кувшином и сжимал в одной руке медный ключ – бабушка наказала ему принести из винокурни вина. Отец открыл ворота. Во дворе царило полное безмолвие, в стойле для мулов сгустилась кромешная тьма, по винокурне распространился неприятный запах перегнившей барды. Отец снял крышку с одного из чанов и при лунном свете увидел на ровной поверхности вина свое истощенное лицо: брови короткие, тонкие; он почувствовал себя уродливым. Он опустил кувшин в чан, и вино с журчанием заструилось внутрь. Когда он вытаскивал кувшин, вино капало обратно в чан. Но отец передумал и вылил вино – вспомнил, из какого чана бабушка умывала окровавленное лицо. Сейчас бабушка пила дома с командиром Юем и командиром Лэном. Бабушка и Юй выпили много, но не опьянели, а вот Лэн поднабрался. Отец подошел к тому чану и увидел, что крышка прижата каменным жерновом. Он поставил кувшин, потом с усилием сдвинул жернов. Жернов откатился в сторону, ударился о другой чан, пробил в стенке большую дыру, и оттуда с шипением потекло вино, но отец ничего не предпринял. Он снял крышку и тут же учуял запах крови дяди Лоханя, вспоминал его окровавленную голову и бабушкино окровавленное лицо. Лица дяди Лоханя и бабушки появлялись в чане, сменяя друг друга. Отец погрузил кувшин в чан, набрал кровавого вина, взял кувшин обеими руками и понес домой.

На большом квадратном столе ярко горели свечи, командир Юй и командир Лэн пристально смотрели друг на друга и шумно дышали. Бабушка стояла между ними, положив левую руку на пистолет Лэна, а правую – на браунинг Юя.

Отец услышал ее слова:

– Если вы не можете сторговаться, то гуманность и справедливость все равно никуда не денутся, дружба всего дороже, нечего тут хвататься за ножи да пистолеты, вымещайте злость на японцах!

Командир Юй принялся браниться:

– Ты, братишка, меня не напугаешь знаменами бригады