Он что-то бурчит и поворачивается на другой бок, Бригитта убирает руку. Она встает и на ощупь пробирается к двери, с трудом различая предметы в затемненной спальне. Она заглядывает в зеркало, но видит там лишь смутную тень в ледяной черноте. И что это за рука? Ее собственная? Или это ваза в форме ладони, которая стоит на туалетном столике на ажурной салфетке? Ее подарил Готлиб в самом начале их знакомства. Изящная и бледная, она напоминает руки в рекламе мыла, наручных часов и ароматизированного лосьона: «Питайте кожу, укрепляйте нервы. Зеркало не врет, руки выдают ваш возраст. Самочувствие зависит от сердца, внешний вид — от кожи». Поначалу Бригитта даже ставила в нее цветы, однако ваза оказалась очень неустойчивой и падала всякий раз, стоило хоть немного задеть столик. Готлиб дважды клеил основание и один из пальцев — трещины почти не заметны, но вода стала подтекать. Когда Зиглинда была маленькой, Готлиб сказал ей, что это рука дамы, которую затянуло внутрь туалетного столика, и теперь она машет и стучит по ночам, чтобы ей помогли выбраться. Это так напугало Зиглинду, что она боялась даже проходить рядом со столиком, пока Бригитта не подняла вазу и не показала, что снизу ничего нет — и дамы тоже.

На лестничной площадке опять раздается шум, будто что-то перетаскивают или ломают. Готлиб вздыхает во сне.

* * *

По субботам после школы мама обычно брала Зиглинду и ее братьев к тете Ханнелоре. Та жила в Далеме, самом респектабельном районе Берлина, в величественном доме, фасад которого украшали фигуры детей, поддерживающих карнизы на вытянутых руках. В подъезде сверкали зеркала, канделябры и латунные дверные ручки, отполированные до золотого блеска. Тетя, высокая элегантная дама с глубоко посаженными зелеными глазами и шелковистыми каштановыми волосами, привыкла жить в достатке. Она умела выбирать хрусталь и вести непринужденную беседу. Она так разговаривала с лавочниками и рыночными торговцами, что ей всегда доставалась самая свежая рыба и самые крупные яйца. Ее просторная квартира на первом этаже выходила окнами во внутренний двор, засаженный дубами и каштанами. Летом их зеленые кроны давали прохладную тень, а зимой голые ветви пропускали солнце. Полы были устелены настоящими персидскими коврами, фотографии вставлены в рамки из чистого серебра. Некоторые семьи в ее доме держали прислугу, свою тетя распустила, когда умер муж и она на какое-то время оказалась стеснена в средствах. Тетя была на двенадцать лет старше своего брата Готлиба, все четверо ее сыновей уже выросли и служили в вермахте, старший в звании обер-ефрейтора. Она не снимая носила свой почетный крест немецкой матери.

— Проходите, проходите, — говорила она, провожая Хайлманнов через прихожую, где стояла дубовая скамья, украшенная резьбой в виде танцующих медведей, которая всегда манила Зиглинду, прямиком в гостиную со стульями, обитыми штофом, и бамбуковой ширмой, расписанной в японском стиле. На столе пыхтел самовар — осторожнее, дети, не трогайте, — а на голубой тарелке китайского фарфора лежало любимое лакомство Юргена: пряное хрустящее рождественское печенье. И откуда тетя брала дефицитные пряности? Мама говорила, что их сейчас не купишь, однако тетя Ханнелора всегда, а не только в зимние праздники, пекла такое печенье для Юргена и позволяла ему обгрызать краешки, доходя до очертаний ветряных мельниц, русалок, замков и кораблей, вместо того, чтобы аккуратно откусывать по кусочку, как положено воспитанным детям. Мама хоть и считала, что тетя балует ее сына, но высказывала недовольство только дома. В гостях она не говорила ни слова против, даже когда тетя бралась наряжать Зиглинду: делала ей взрослые прически, пудрила щеки и нос, красила губы, заворачивала в дорогие туалеты — а девочка путалась в свисающих рукавах и наступала на подол.

— Как бы я хотела иметь такую дочку, — говорила тетя, оправляя матросский воротник на платье Зиглинды. — Тебе повезло, Бригитта. Сыновья любят своих матерей, пока малы, а дочери заботятся о них до старости.

Большая часть драгоценностей, принадлежавших бабушке Хайлманн, была распродана в годы Великой депрессии, однако у тети Ханнелоры сохранились украшения из берлинского чугуна, доставшиеся ей в наследство от прабабки: пара широких ажурных браслетов и кольцо с надписью «Я сдала золото за железо». Это было не личное послание, которое гравируют с внутренней стороны, как на мамином обручальном кольце — «Любимой 13.6.33». Надпись шла снаружи, чтобы все ее видели. Тетя носила это кольцо вместо обручального, как и ее прабабка, а по особым случаям — в день памяти героев и в день рождения фюрера — надевала еще и чугунные браслеты. Люди на улице останавливались, чтобы высказать восхищение ее безупречным происхождением и подвигом ее семьи.

— Твоя прапрабабушка отдала свои украшения ради победы нашего народа в войне, — рассказывала она Зиглинде. — Не в этой, конечно, а в другой. Себе она не оставила ничего, даже обручального кольца, и взамен получила это.

И тетя показывала свое железное кольцо и крутила его на пальце, чтобы Зиглинда могла прочитать надпись. Она доставала чугунные браслеты из коробки, обитой небесно-голубым шелком, и надевала девочке на руки.

— Ничего, — говорила она, когда браслеты соскальзывали с детских запястий. — Дорастешь.

У мамы было всего одно фамильное украшение Хайлманнов — подаренная папой на свадьбу золотая брошь в виде ветви с зелеными эмалевыми листьями и белыми цветами, выложенными будто жемчугом. На самом деле это был не жемчуг, а зубы — папины молочные зубы. Бабушка Хайлманн заказала брошь, еще когда папа не вырос. Мама говорила, что вещица не в ее вкусе, и иногда, в качестве поощрения, разрешала Зиглинде примерять ее.

Когда они вернулись от тети в тот вечер, девочка попросила разрешения надеть брошь.

— Это эдельвейс? Подснежник? — спросила она, проводя пальцем по изящному стеблю и разглаживая тончайшую цепочку.

Мама ответила, что не знает. Скорее всего, такого растения вообще не существует. Но в глазах девочки это только добавило украшению очаро-вания.

— Папа был таким же маленьким, как Курт? — поинтересовалась она, и мама ответила, что да, папа был младенцем, и у Зиглинды в руке доказательство — его молочные зубы.

— Тебе понравилось в гостях? — спросил папа.

После обеда в субботу он оставался дома один и с удовольствием вырезал силуэты.

— Я мерила ее браслеты, — выпалила Зиглинда. — Раньше они были золотыми, а теперь стали чугунными.

— Мы хорошо провели время, — вставила мама. — Не представляю, как Ханнелоре удается поддерживать такую идеальную чистоту. Особенно учитывая размеры квартиры.

Папа засмеялся и сказал, что у женщин есть одно поразительное умение, которого нет у мужчин: они могут одновременно и поцеловать подругу, и уколоть ее шпилькой.

* * *

В ту ночь Бригитта снова услышала шум и снова встала с постели, чтобы понять, откуда он идет. Она отдернула светомаскировочную штору и выглянула в окно — на Кантштрассе все было спокойно. Она прислушалась. В столовой. И правда, когда она включила свет, ей показалось, что что-то изменилось. Пропало или добавилось? Граммофон стоит между окнами, радио и рефлектор на журнальном столике, диван и стулья на обычных местах, спинки и ручки прикрыты салфетками, чтобы не лоснилась обивка, портрет фюрера на почетном месте на пустой стене. Пианино где обычно, табурет задвинут, как и полагается, когда никто не играет, ноты под кружевной салфеткой, в углу печь-голландка. Бригитта дотронулась — еще теплая. Рядом скрученные газеты, подготовленные для утренней растопки, подрагивают уголками, как крыльями. «Думайте о победе днем и ночью». «Голландский остров Толен капитулировал». «Шесть „мессершмиттов“ подбили 13 английских истребителей». Бахрома персидского ковра расправлена — конечно, это не настоящий персидский ковер, но настолько похож, что только перс сможет распознать подделку. А часто ли к вам заглядывают персы, спросил тогда любезный молодой продавец в универмаге «Вертхайм», и они с Бригиттой рассмеялись, представив, как в квартиру Хайлманнов, район Шарлоттенбург, Берлин, заявится персидский джентльмен в шароварах и шлепанцах с загнутыми носами. В углу стоит вишневый буфет, уцелевший с прежних времен, слишком массивный для их квартиры, — вот-вот упадет, похоронив под собой кого-нибудь из проходящих мимо домочадцев. Он да еще напольные часы — вот, пожалуй, и все, что осталось от фамильного особняка Хайлманнов в Груневальде. Бригитте гораздо больше нравилась резная дубовая скамья с медведями, но она отошла Ханнелоре. В тусклом свете Бригитта заметила свое отражение в полированной стенке буфета — расплывчатая фигура, будто нездешняя. Но нет, сказала она себе, комната все та же. Их комната в их квартире в их доме. Все на своих местах.