все останется невысказанным. За несколько минут, пока мы, медленно ступая рядом, шли, не думая, куда и зачем идем, — все уже было выговорено друг другу. Мы уже знали, кто как провел лето, где был, и как дела с работой, быстро ли она в тот раз добралась до Выселок, и что я думал тогда и почему не приехал…

Так мы и прогуливались по парку, пока не уткнулись в чугунную ограду. Редкая прозрачная листва, пронизанная светом матовых фонарей и светильников, почти не давала тени, и здесь так же, как и в любом уголке парка, было просторно, чисто, желто и по-осеннему бодряще-холодновато. К винно-яблочному запаху листвы, выдубленной октябрьскими ветрами, примешивался полувыдохшийся запах духов, исходящий от Любиных волос и казавшийся мне каким-то необыкновенным, неземным…

— Хорошо здесь, правда? — спросил я.

— Спору нет — хорошо. Но мне кажется, что у нас в деревне все-таки лучше. Какая там красота сейчас! — восхищенно сказала она. — Настоящая левитановская золотая осень!

— Понимаю, — насмешливо откликнулся я, — понимаю: хатки, лесочки, пустырь, одиночество… Сельская экзотика!

Я никогда бы так не трепанулся, если бы знал, что могу обидеть ее этим. Да и за что тут обижаться? А она отвела взгляд в сторону и, держа папку с журналами перед собой обеими руками, носком туфли начала ворошить листвяную подстилку. Я почувствовал, что она словно бы отдаляется от меня и мы уже будто бы чужие, непонятные, далекие и разные люди. Я изо всей мочи старался ухватиться за что-нибудь спасительное, чтобы вернуть ее опять к себе, но мои потуги выливались лишь в беспомощное морщенье лба.

— Любаша, — заговорил я виновато, — ты не обижайся, я не хот… я не…

— Ах, ладно. К чему? — сказала она, все еще глядя куда-то мимо меня.

Да, теперь уже было поздно вернуть сказанное мною, и я решил хоть как-нибудь загладить свой просчет.

— Знаешь, давай сходим в кино? Тут совсем близко… А, Люба? Согласна?

Она перестала ворошить листья, взглянула на меня, потом перевела взгляд на объемистую папку.

— Куда же мне с этим гроссбухом? И готовиться надо…

И вдруг я, взяв ее за локти, так настойчиво стал упрашивать пойти со мною в кино, словно от ее решения — поддаться или не поддаться моим уговорам — зависела моя дальнейшая судьба, что Люба понемногу начала уступать этим просьбам и мольбам и в конце концов согласилась. Я забрал у нее папку, расстегнул пальто, засунул «гроссбух» по школьной привычке под ремень брюк и опять застегнулся. Шлепнув ладонью по своему животу, я обрадованно сказал:

— Порядок на все сто!

Она засмеялась, очевидно довольная тем, что я так быстро нашел выход. Я заметил за Любой еще тогда, весной, что она — человек решительных поступков. Но, как и в те весенние дни, я не придал этому значения.

Мы вышли из парка. Люба рассуждала о кино, но я мало понимал, о чем она толкует. Я думал, невнимательно поддакивая, думал с мальчишеской радостью: вот, мол, я, Димка Стригунов, слесаришка из автотранспортной, над которым измываются поголовно все наши ремонтники, полагая, что я телок и неспособен «окручивать» девок, иду теперь с такой умной, самой наилучшей девушкой, и, может быть, все завидуют мне; но как было бы здорово, если бы хоть один наш слесаришка попался нам навстречу… Наверно, мы так и дошли бы до кинотеатра, если бы я, думая о своем неожиданно осчастливленном вечере, на углу улицы, вымощенной булыжником, вдруг не увидел бы вывеску «Кафе-столовая». «А ведь Люба-то голодная, поди-ка…» — подумал я и тут же спросил, воодушевленный своей догадкой:

— Ты ничего не имеешь против, чтобы перекусить? Вон столовка. Сеанс на семь сорок, а сейчас еще четверть седьмого. Так как? Только честно…

Я думал, она станет отнекиваться, скромничать, но на этот раз Люба вознаградила меня:

— Честно и говорю: голодна как волк. С обеда продержали нас до поздноты… А я, растеряха, даже и копейки с собой не взяла.

Так мы очутились за столиком, в тепле и светле, и плотно подкрепились супом с мясными фрикадельками, отбивными и ароматным кофе.

— В жизни так не ела, — сказала Люба смеясь, когда мы уже покинули столовую и спускались по каменным ступенькам, окантованным для прочности металлическими полосами по краям.

Возможно, эта ее фраза была и шуткой, не буду гадать, но я невзначай подумал тогда, что с такой занятостью, как у Любы, это могло быть и правдой. Тогда я многого еще не знал о Любе.

…В тот вечер, придя домой в половине первого ночи, я разделся, не зажигая огня. Сделал я это не из осторожности перед родителями, а потому, что в темноте я все еще как бы продолжал быть с Любашей, видел ее глаза, улыбку, желтенький платок, говорил и говорил с нею… Я знал: стоит мне включить свет, как Люба исчезнет, эта Люба, которую создало мое воображение и соединило с чертами той, живой и очаровательной, Любы. Как я боялся, что она исчезнет!

Я долго не засыпал: ворочался, вздыхал, покашливал, хотя кашля у меня совсем не было. От моих рук пахло ее духами, и я опять во всех подробностях вспоминал проведенный вместе вечер. Мое возбужденное воображение добавляло к тому, что было, все новые и новые сцены моих благородных поступков, в которых я выглядел истинным рыцарем. Как мне хотелось, чтобы это так и было!

В кинозале я сидел, загипнотизированный присутствием Любы. И сейчас я не смог бы ничего рассказать толком из того, что видел на экране. Мне казалось важным то, что я сижу с Любой, а это экранное мелькание людей — не главное и совсем даже не интересное. Она потом, после сеанса, заразительно смеялась над тем, что я путаю героев фильма и несу о них черт знает какую околесицу. Нет, я и по сей день не верю в любовь с первого взгляда и знаю, что так бывает только в кинобоевиках да в тех романах, которыми я зачитывался. Но как же тогда объяснить мое не ослабевающее ни на секунду ощущение полного счастья и желание того, чтобы все видели это счастье? Мы кружили по парку как завороженные, говорили и говорили без конца, вспоминали детство, каждый — свое, делились мечтами и планами на будущее, и все, кто попадался нам навстречу, казалось, понимали нас и немножко завидовали. Кончилось тем, что мы договорились на завтра встретиться в парке ровно в семь, а я к этому времени постараюсь уже взять билеты на эстрадный концерт. Люба согласилась даже с нескрываемой радостью. И тогда я подумал,