За время всей моей журналистской карьеры – и как политического корреспондента при Вестминстере, и как дипломатического корреспондента, а позднее редактора внешнеполитического отдела крупной английской газеты – я очень редко получал возможность опираться в работе на истинные документы, имеющие важное политическое значение. Журналист, стремящийся к разоблачениям, в лучшем случае может рассчитывать на доверительное нашептывание или откровенность правительственного чиновника, мстящего своему ведомству за обиду или пренебрежение. В наше время, когда широко рекламируемая гласность правительственных мероприятий – не более чем очередной популистский миф, подобный метод является единственно возможным для выполнения первейшего долга журналиста – информирования общественности. Не поддаваться ослеплению яркими огнями рампы, суметь очистить сцену от декораций и заглянуть за кулисы, где делается вся настоящая работа без прикрас, без макияжа, которым обычно очаровывают публику, – таков мой стиль.

В послевоенный период политическая разведка стала играть поистине огромную роль. Случайные громкие провалы, подобные тому, который претерпела операция в заливе Кочинос, становятся известными общественности (хотя и подозреваю, что еще многое остается нераскрытым). В широком же плане мы по-прежнему почти ничего не знаем о той действительной работе, которая проводится разведывательными службами за наш счет.

Я не могу поверить, что политическое и моральное здоровье западного мира станет лучше, если наши разведывательные службы будут засекречены и тем самым ограждены от всякой публичной ответственности, как это происходит сейчас. Документы Государственного департамента, Форин Оффиса, президента или премьер-министра станут со временем доступными для историков. Но досье Центрального разведывательного управления, Интеллидженс сервис, других разведывательных организаций могут остаться закрытым навеки. Необходимо немедленно начать широкую кампанию, которая бы заставила правительства покончить с подобным удручающим положением. Заявления о том, что безопасность государства окажется под угрозой в случае, если скажем, через двадцать пять лет раскрыть секретные разведывательные архивы, являются чистейшей софистикой. Если бы сегодня мы узнали какие-либо страшные факты, относящиеся к 1899 году, пострадало ли что-нибудь, кроме репутации некоторых из наших давно умерших лидеров? Может ли кто-нибудь поверить в то, что историк, пишущий о вьетнамской войне, сможет понять проблему, не прочитав каждый документ, относящийся к ней, в делах ЦРУ? Сможет ли англичанин когда-либо понять события в Ольстере, не порывшись в делах специального управления Интеллидженс сервис? Поймет ли кто-нибудь нашу эпоху, не подвергнув микроскопическому исследованию материалы тех служб, которые так много сделали для ее формирования?

Шел 1947 год. Произвольно и жестоко мир был разделен надвое. На одной стороне находились коммунистическая Россия и ее вновь приобретенные восточноевропейские союзники, стремящиеся распространить воинствующий марксизм на весь мир. По другую сторону – США и их западноевропейские друзья, объятые страхом перед коммунизмом. На Востоке располагались страны народной демократии, на Западе господствовал демократический образ жизни. Слова потеряли всякое значение, и конец сороковых годов превратился в эпоху безумия.

В прошлые века столь невыносимое напряжение разрядилось бы, видимо, разрушительной войной. Ныне такой выход был практически невозможен. Европа, едва уцелевшая в недавней войне, не пережила бы ядерного конфликта. Таким образом, лишенные возможности решать непримиримые противоречия старым методом, два могущественных блока бурлили ненавистью подобно двум бойцовым петухам, еще не выпущенным из клетки.

Каждый совершал ужасные ошибки, каждый осквернял атмосферу истерической полемикой и пропагандой; и каждый в полной мере нес ответственность за то обострение отношений, которое вскоре стало известно как «холодная война». Запад считал, что на карту поставлены драгоценные демократические свободы. Точка же зрения Востока была неясной для большинства людей. В те годы Советский Союз и страны-сателлиты значительно больше опасались войны. Ведь Запад владел атомной бомбой, и большинство восточноевропейских лидеров полагали, что она будет использована. Они были убеждены, что американцы сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки не для того, чтобы нанести поражение Японии, а главным образом, чтобы запугать русских. Ведь было известно, что японцы собирались безоговорочно капитулировать (они уже вели на этот счет переговоры) еще до того, как были сброшены бомбы. В этой ситуации все воинственные действия русских носили скорее оборонительный, чем агрессивный характер.

Мы указываем на это вовсе не для того, чтобы доказать, будто Сталин был благодушным старым джентльменом. Рубежи, перекроившие карту Европы, на которых Красная Армия остановилась в конце Второй мировой войны, он считал внешними границами своей новой территории.

Американцы, как он полагал, занимают подобную же позицию. Отсюда следовало, что Польша должна быть включена в Советскую империю в силу одной только территориальной близости к Советскому Союзу, несмотря на то, что ее политические традиции были совершенно противоположны коммунистическим. В то же время Франция должна была быть включена в западный лагерь, несмотря на то, что Французская коммунистическая партия оказалась после войны самой сильной и дисциплинированной из всех политических партий этой страны. Потсдамское соглашение, как считал Сталин, позволяло русским, англичанам и американцам поделить мир между собой. К тому же результаты войны, переговоры, которые он вел во время войны с Черчиллем и Рузвельтом, поощряли Сталина думать подобным образом.

В Ялте и Потсдаме союзники – «большая тройка» – приступили к откровенному дележу мира, подобно поселенцам старого Запада. Возможно, самым циничным примером этого является соглашение между Черчиллем и Сталиным относительно разделения сфер влияния на Балканах, о котором Черчилль говорит, как о «наших делах на Балканах». Советы получали практически полный контроль над Болгарией, Румынией, Венгрией, они делили с Англией ответственность за Югославию; англичане взамен получили контроль над положением в Греции. Черчилль писал впоследствии: «…совершенно естественно, что Советская Россия имеет жизненно важные интересы в странах, окружающих Черное море; со стороны одной из них – Румынии – она подверглась бессмысленной атаке с участием 26 дивизий; с другой – Болгарией – у нее были давние связи».

Политика Сталина продолжала политику царского режима – как по идеологии, так и по методам. Сталин угрожал Персии, пограничным провинциям Турции и Дарданеллам. Мечта о теплом порте на Средиземном море получила новое выражение, когда он поднял вопрос об установлении советской опеки над Ливией. Он был продолжателем дела Петра Великого.

Совершенно очевидно, что мартовскую доктрину Трумэна 1947 года Сталин должен был рассматривать как открытую угрозу Советскому Союзу и его законным устремлениям.

Отказ от традиционного американского изоляционизма для всякого марксистского историка служил достаточным доказательством того, что внешняя политика США по своей природе является агрессивной. Для такого самодержца, как Сталин, подобный отказ имел еще более зловещий смысл. Возникало совершенно новое континентальное политическое и военное руководство, сводившее на нет любую прежнюю концепцию о равновесии сил в Европе. Для Сталина это было так же неприемлемо, как и для США, когда через несколько лет Россия использовала Кубу, пытаясь создать плацдарм в западном полушарии.