С конца 1930-х годов начинается медленная реабилитация истории казачества. Это было связано со своеобразной национализацией истории в сталинскую эпоху. Интернациональный классовый подход уступает место новому советскому патриотизму. Все чаще в казаках стали видеть крестьян-нонконформистов, которые бежали на Дон и вели отчаянную борьбу против феодалов. Образ казака XVI–XVII веков сливался с угнетенной крестьянской массой, а выступления с участием казаков назывались крестьянскими войнами.

Прорывом в исследовании донского казачества стали работы профессора Ростовского государственного университета Александра Пронштейна, в которых автор представил подробную социальную историю пограничного общества в его развитии и взаимодействии с российской властью. В книге «Земля Донская в XVIII веке» Пронштейн отметил, что бежавшие на Дон крестьяне хотя и освобождались от власти помещика, но вместе с тем обрекали себя на тяжелые испытания. Жизнь на юго-восточной окраине Российского государства была крайне опасна: природные катаклизмы, набеги кочевников. Именно этим можно объяснить малочисленность донского казачества в XVI–XVII веках.

На излете советской эпохи появилась книга Александра Станиславского «Гражданская война в России XVII в. Казачество на переломе истории» (1990). В ней историк представил казаков в качестве отдельного социума, имевшего собственные сословные интересы. По мнению Станиславского, одним из осевых элементов российской Смуты начала XVII столетия являлась война между казачеством и дворянством «за преобладающее влияние в армии и долю в доходах». Казаки силились уничтожить дворянство «как правящий класс» и занять его место.

В постсоветское время, полное лучших надежд и открытое всему новому, о донском казачестве писали и говорили много и по-разному. Историки детально изучили различные стороны прошлого донцов: от военных походов до бытовых обычаев и повседневности. Значительное место, как и прежде, отводилось проблеме социального происхождения казачества. В капитальном исследовании «Донское казачество в эпоху позднего Средневековья» Николай Мининков (сын Александра Пронштейна) отмечает, что казаками становились далеко не только крестьяне. Среди донских атаманов XVII столетия встречаются представители русских дворянских родов. Таков, например, атаман Иван Васильев, который до ухода на Дон был князем Иваном Васильевичем Друцким. В казаки шли и служилые люди из разных российских городов, обиженные начальством, наворотившие подсудных дел или наделавшие больших долгов.

История вольного Дона интересовала и зарубежных историков. Известный знаток российской истории австриец Андреас Каппелер написал специальную работу о различных казачьих сообществах, в том числе о донских казаках. Каппелер сравнивает Дон с Запорожской Сечью и подчеркивает устойчивость политической независимости донцов на протяжении XVI–XVII веков.

По-иному расставлены акценты в книге американского исследователя Брайана Боука «Имперское пограничье: казацкие общности и имперское строительство в эпоху Петра Великого». Историк прослеживает сложный процесс трансформации донского казачества из «открытого» в «закрытое сообщество», которая, по мнению автора, завершилась в 1720–1730-х годах. На смену донскому фронтиру пришло регламентированное государством пограничье, а казаки из свободного мужского братства превратились в государевых слуг, занятых обороной южных рубежей.

Здесь нет возможности хотя бы кратко остановиться на всех значимых работах новейшего времени. Отчасти этот пробел восполнен в библиографическом списке.

Несмотря на полифонию оценок и мнений о происхождении казачества, почти все они сходятся в том, что Дон стал пристанищем, где можно было обрести или сохранить свободу. Берега вольной реки объединили разномастных беглецов в крепкое сообщество. Даже после превращения в военную касту, в продолжительных походах казаки тяжело переживали расставание с домашней рекой. В конце XVIII века многие из них снова бежали на Дон. На этот раз с другой реки — Кубани. И вновь это противоречило государственным интересам.

Русский и американский историк Георгий Вернадский периодизацию отечественной истории строил на взаимоотношениях леса и степи. Под лесом понималась не только природно-географическая реальность, но и историко-культурное наполнение, которым выступало оседлое хозяйство русских пахарей. Открытый простор степи был неразрывно связан с миром кочевников Евразии, которые то и дело терзали юго-восточные рубежи Российского государства. В пору расцвета Монгольской империи и улуса Джучи — более известного в российской традиции как Золотая Орда — перевес в лесостепной борьбе был на стороне кочевников. Однако в XV–XVII веках пространство степи сотрясали междоусобицы, чем воспользовались предприимчивые московские государи. Это привело к новой расстановке сил. Теперь уже лес теснил степь и диктовал свои условия. По мнению Вернадского, в 1696–1917 годах происходит «объединение леса и степи в отношении хозяйственно-колонизационном». Объединение предполагает добровольный характер взаимного действия, но на деле сильное Российское государство присваивало территории Великой степи, добивая осколки могущественной некогда Орды.

Ее ослабевшими наследниками являлись в том числе Крымское ханство и Ногайская Орда. Ногайцы в первой половине XVI века были значимой политической силой в Восточной Европе, но вскоре ногайская знать вступила в затяжную внутреннюю борьбу, и от былого могущества ногаев не осталось и следа. В книге историка Вадима Трепавлова «„Орда самовольная“: кочевая империя ногаев» читаем: «Уже с середины XVI века раздоры между приверженцами сближения с Россией, сторонниками ориентации на узбекские ханства и теми, кто тяготел к Крымскому ханству, привели к распаду державы. Ногайцы разделились на Большую Орду, которая занимала обширные территории между Тоболом и Волгой, и Малую Орду, осевшую в Приазовье и Прикубанье. В XVII веке Большая Ногайская Орда перебазировалась на западную сторону Волги. Местом передвижений разрозненных номадов стало пространство Волго-Донского междуречья».

Ногайцы признавали политический суверенитет Османской империи. Ситуация изменилась с заключением Кючук-Кайнарджийского мирного договора, который подвел черту под Русско-турецкой войной 1768–1774 годов. Турецкий султан обязался сделать «вольными и совершенно независимыми от всякой посторонней власти… всех татарских народов… пребывающих под самодержавной властью собственного их хана Чингисского поколения». То есть ногаи Прикубанья и Гиреи Крыма становились независимыми от Османской империи. Российское правительство рассчитывало, что, ограничив влияние Стамбула на своих соседей, устранит постоянную угрозу южным имперским рубежам. Однако российский ставленник на престоле крымских ханов Шагин-Гирей (1745–1787) вскоре потерял контроль над ситуацией в Северном Причерноморье. Хан стремился реформировать государственное устройство и социальные порядки в Крыму, но многочисленное и влиятельное дворянство видело в его преобразованиях лишь заискивание перед российской императрицей Екатериной II. У хана-реформатора были сторонники, но еще больше противников. Татарская и ногайская знать погрузилась в омут междоусобиц и политических свар.