Желания стать обладательницей купеческого кольца с безвкусно выпирающим красным камнем у Ники и близко не было, поэтому она сразу же внесла в бабкино завещание коррективы:

– Ты мне лучше, бабуль, самовар свой отдай. Серебряный.

– Он не серебряный, – выдала тайну Евгения Николаевна, оставшаяся на диване в гордом одиночестве.

– Зато польский. – Кира Павловна вступила в бой за репутацию самовара.

– Отдай мне его, бабулечка, – со слезой в голосе заканючила Ника, как две капли воды, в отличие от старшей сестры, похожая на мать. – Папе было бы приятно. Он же не жадный был.

– Скажешь тоже, не жадный! – подала голос Евгения Николаевна.

– Конечно, не жадный! – отмахнулась от матери Ника.

– Много ты знаешь! – усмехнулась Евгения Николаевна. – Для кого-то, может, и не жадный, а для вас с Верой…

– Мама! – шикнула на нее из коридора старшая дочь и снова повернулась к Льву Викентьевичу.

– Эх, Женька, Женька, – тяжело вздохнул Вовчик и с бабьим любопытством отогнул покрывало, чтобы посмотреть на руки покойного. – Связаны, – сообщил он Нике. – Перед тем как гроб забивать будут, развяжи, Вероничка, не забудь. И ноги тоже.

Ника послушно кивнула головой и, перегнувшись через узкую часть гроба к «дяде Вове», прошептала:

– Я боюсь покойников.

– Какой же он покойник? – моментально отреагировала Кира Павловна, часто изображавшая из себя туговатую на ухо, когда это было выгодно. – Он твой отец.

– Бабуль, ты чего?! – вытаращилась на нее Ника.

– А чего?

– Да ничего! – рассердилась на бабку Вероника и перебралась на другую сторону: поближе к Владимиру Сергеевичу. – Я боюсь, – снова прошептала она и с надеждой посмотрела в глаза отцовскому другу.

– А ты не бойся, – чуть слышно ответил Вовчик. – Ты, пока никто не видит, покрывало с ног откинь и за ботинки Женькины подержись. И страшно не будет.

– А откуда вы знаете? – с нескрываемым любопытством поинтересовалась Ника.

– Да уж знаю, – горько усмехнулся Владимир Сергеевич, но больше ничего рассказывать не стал, а просто притянул полную Веронику к себе и ободряюще похлопал ее по упругому женскому плечу.

– А еще говорят, предсказания сбываются, – разочарованно поделилась с дядей Вовой Ника. – «Три жизни! Три жизни!» – передразнила она незримо присутствующую в воспоминаниях рассказчиков цыганку. – Все – вранье: от начала до конца… Не верю я им!

– А я верю! – взволнованно выкрикнула с дивана Евгения Николаевна и даже попыталась встать, но тут же плюхнулась обратно под тяжестью собственного веса. – И цыганкам верю, и в сглаз верю, и в судьбу верю. А все, что она ему нагадала тогда, – это правда. Мне Женя сам рассказывал.

– А почему же ты никогда не говорила об этом? – воскликнула Ника.

– А зачем?! Это никого, кроме нас с твоим отцом, не касается.

– Ну и что там за три жизни было? – стала пытать мать Вероника.

– Да никаких там трех жизней не было! – жестко прокомментировала из коридора Вера. – Что ты, маму не знаешь?!

– Зато наша с ним жизнь как на ладони была описана: и как начиналась, и как закончилась…

– Так ты знала, что он тебя бросит? – изумилась Ника и уставилась на мать, будто увидела впервые.

– Нет, не знала, – отказалась от мифотворчества Евгения Николаевна. – И он не знал. Мы с Женей думали, что его «три жизни» – это я и вас двое. Он ведь мне всегда говорил: «У нас, Желтая, с тобой одна жизнь на двоих. И две – девкам». Он вас всегда «девками» называл, словно стеснялся быть ласковым. «Девки» и «девки». Я ему сначала замечания делала: мол, нехорошо, Женя, нельзя так девочек называть, – а потом привыкла. Думаю: «Как хочет».

– Папа всегда делал что хотел, – тут же подхватила Вероника и впервые за столько лет поинтересовалась у матери: – А почему он тебя все время Желтой называл?

– Чтоб не путаться, – пояснила Евгения Николаевна. – Я – Женя, он – Женя. Вот и решили: раз он Рыжий, я – Желтая.

– Никогда бы не согласилась, чтобы меня так муж звал! Как ты вообще терпела?! – возмутилась Ника.

– А что такого? Мне нравилось. Желтая и Желтая. И потом, я ему все тогда прощала, потому что у нас с ним такая любовь была! Такая любовь! Страшно становилось. От собственной матери скрывала, чтобы не сглазила. И все в один день кончилось, как цыганка и сказала.

– Да что же такое она ему сказала, мама? – не выдержала обычно спокойная Вера и встала в дверях.

– Точно не помню, – с готовностью отозвалась на вопрос дочери Евгения Николаевна, – но, по-моему, что-то вроде: «Сделал дело – гуляй смело».

– Чего? – в унисон выдохнули сестры.

– Ну, не помню я! – заюлила Евгения Николаевна. – Женя еще смеялся: «Родине долг отдал, дерево посадил, сына родил». «Какого сына?» – говорю я. А он: «Две девки – в аккурат за сына сойдут».

– Мам, ты что, серьезно?

– Конечно, серьезно.

– А в чем предсказание-то? – отказалась принять материнский рассказ на веру Ника. – Что это за «Сделал дело – гуляй смело»?

– Ну что ты пристаешь ко мне, Ника? – осерчала Евгения Николаевна. – Откуда я знаю?

– Так ты же сама сказала: «Жизнь как на ладони была описана: как начиналась, как закончилась. Одним днем», – напомнила матери Вера.

– Я от своих слов не отказываюсь, – веско, точно в суде, проговорила Евгения Николаевна. – Именно одним днем. Утром встала – вечером умерла. Никогда не забуду…

Если бы Женечке Швейцер сказали, что она выйдет замуж за своего почти полного тезку, что будет он инженер, а не моряк и не летчик, к тому же невысокого роста, рыжий и дерзкий на язык, Женечка бы, конечно, не поверила.

А если бы ее еще предупредили, что проживет она с этим невысоким «не моряком, не летчиком» чуть больше двадцати лет, родит ему двух дочерей и окажется самым бессовестным образом обманутой, тогда бы Женечка Швейцер вняла словам своей дальновидной мамочки и написала бы письмо в славный город Севастополь, где нес службу беззаветно влюбленный в нее со школы Мишка Веденский.

– Ну и что я должна ему написать, по-твоему? – кричала на мать пышечка Женя и растирала по раскрасневшемуся лицу слезы.

– А что ты плачешь? Что ты плачешь-то, бестолковая? – наскакивала петухом на дочь Тамара Прокофьевна, и в ушах ее раскачивались длинные, до середины шеи, опаловые серьги – предмет зависти буфетчицы Нюськи Стариковой, чьи интриги, по твердому убеждению великолепной Тамары, поджидали ее на каждом углу.

– Потому что ты меня довела! – срывалась на визг Женечка.

– Что-о-о? – не верила своим ушам Тамара Прокофьевна. – Я довела? Это чем это, интересно, я тебя довела?