Так и возникли спекуляции, что Вудс сработал халатно. Альберт Пирпойнт, опытный палач британской армии, не хотел открыто критиковать коллегу, однако в интервью все-таки упомянул о «некоторый неуклюжести… которой способствовали традиционная высота эшафота в пять футов и, как по мне, старомодный ковбойский узел».[22] В своем отчете о Нюрнбергском процессе немецкий историк Вернер Мазер утверждал, что Йодль умирал восемнадцать минут, а Кейтель – «никак не меньше двадцати четырех».[23]

Эти сведения не совпадали с отчетом Смита, и, возможно, цифры были намеренно преувеличены ради сенсации. Тем не менее казни прошли не так гладко, как утверждал Вудс. Он пытался ответить на критику, говоря, что иногда во время повешения осужденный прокусывает язык – отсюда и кровь на лицах.[24]

Впрочем, развязавшаяся дискуссия лишь подчеркнула проблему, которую подняли еще осужденные: почему их решили повесить, а не расстрелять? Сам Вудс искренне предпочитал именно первый способ казни. Обермайер, который хорошо его знал по прошлым экзекуциям, вспоминает один «хмельной» разговор,[25] когда кто-то из солдат спросил палача, хотел бы он сам умереть от веревки. «Я думаю, – ответил Вудс, – это чертовски хороший способ. Наверное, в конце концов так я и умру».

«Ох, господи, ты серьезно? О таком не шутят», – поразился другой солдат.

Но Вудс не смеялся. «Я чертовски серьезен, – возразил он. – Это чистый, безболезненный и традиционный способ». А потом добавил: «Палачи по традиции сами себя вешают в старости».

Обермайер, впрочем, не разделял его убеждений о мнимых преимуществах казни такого рода. «Повешение – это очень унизительно, – говорил он, вспоминая свои споры с Вудсом. – Знаете почему? Потому что в момент смерти сфинктер расслабляется, и запросто можно обгадиться». Неудивительно, что нацистские генералы так отчаянно требовали расстрела.

Тем не менее, Обермайер не сомневался: Вудс искренне верил, что выполнил свою работу со всей душой. Пирпойнт, британский палач, чьи отец и дядя были его коллегами, в конце карьеры заявил о том же: «Я действовал от имени государства и убежден: это самый гуманный и достойный способ казни для преступника».

Среди жертв Пирпойнта во время его работы в Германии были, в частности, «бельзенские звери» – бывший комендант концлагеря Берген-Бельзен Йозеф Крамер и печально известная надзирательница-садистка Ирма Грезе, которая отправилась на виселицу в возрасте всего лишь двадцати одного года.

В отличие от Вудса, Пирпойнт дожил до старости и в конце жизни разуверился в эффективности высшей меры наказания: «Смертная казнь, с моей точки зрения, не приносит ничего, кроме мести».[26]

Обермайер, который вернулся в Соединенные Штаты еще до проведения казней, утверждал, что Вудс все свои экзекуции, в том числе и самую известную, исполнял с надлежащим профессионализмом. «Для него это была всего лишь работа. Уверен, что он считал себя наемным работником, скорее мясником со скотобойни в Канзасе, нежели безумным фанатиком вроде тех, кто обезглавил Марию-Антуанетту на площади Согласия».

Однако неудивительно, что после холокоста понятия мести и правосудия смешались воедино, невольно сказавшись и на действиях палачей.

Что до Вудса, то он ошибся насчет собственной смерти. В 1950-м палач случайно погиб от удара электричеством, когда чинил проводку на Маршалловых островах.

Когда армия союзных держав вторглась в Германию, солдаты жаждали покарать нацистов – и не только из-за «еврейского вопроса», хотя, конечно, маниакальная и методическая попытка истребления целого народа тоже сыграла свою роль. Любая страна, оккупированная гитлеровскими войсками и превращенная в выжженные руины, полные трупов, имела достаточно мотивов, чтобы ответить немцам тем же. Например, солдат советской Красной армии особенно разъярили нацистские эксперименты над «недочеловеками» и программа принудительного переселения «низшей расы» славян на восток, где они вымерли бы от голода и рабского труда.

Гитлеровская политика массовых убийств на завоеванных территориях и жестокое обращение с советскими военнопленными быстро убедили советскую армию, что плен равносилен смерти. Это стало щедрым подарком для сталинских пропагандистов и позволило им еще сильнее подхлестнуть ненависть к захватчикам.

В августе 1942 года Илья Эренбург, военный корреспондент газеты «Красная звезда», сочинил свои самые известные строки:[28] «Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово “немец” для нас самое страшное проклятье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. Если ты убил одного немца, убей другого – нет для нас ничего веселее немецких трупов».[29]

Гонения на нацистов – точнее немцев – начались задолго до появления самого термина «охотники за нацистами». У людей не было ни времени, ни желания выяснять разницу между рядовыми солдатами (да даже и гражданскими лицами) и высшим военно-политическим руководством. Мотив был прост: победа и мщение. Однако, когда нацистские войска столкнулись с растущим сопротивлением, и их окончательный разгром становился все более и более неизбежным, лидеры Антигитлеровской коалиции стали задумываться: какую цену должны заплатить проигравшие за свои преступления?

Когда в октябре 1943 года министры иностранных дел держав «Большой тройки» встретились в Москве, они решили наказать самых крупных немецких военных преступников, а остальных «отослать в страны, в которых были совершены их отвратительные действия».[30] И хотя Московская декларация заложила основу для будущих судебных процессов, Государственный секретарь США Корделл Хэлл заявил, что юридическое разбирательство в отношении высших политических чинов – не более чем формальность: «Если бы это зависело от меня, я бы предал Гитлера, Муссолини, Тодзио и их основных соратников военно-полевому суду. И на рассвете следующего дня произошло бы историческое событие!»[31]