– Самец, – уверенно произнес Кнут.

Мое сердцебиение постепенно замедлялось.

– А откуда ты знаешь, что… э-э-э, именно самец?

Он снова окинул меня удивленным взглядом.

– В Осло не так много оленей, – пояснил я.

– Не самка. Потому что у самцов большие рога. Смотри, вон он чешется.

Олень остановился в зарослях позади хижины и стал тереться рогами о ствол березы.

– Отковыривает кору, чтобы ее съесть?

Кнут рассмеялся:

– Олени питаются ягелем.

Ну конечно, ягель. Мы проходили в школе, что ягель – это такой мох, который растет здесь, неподалеку от Северного полюса. Что йойк – это традиционное саамское горловое пение, что лавво – это жилище, похожее на индейский вигвам, и что расстояние от Осло до Финнмарка больше, чем до Лондона и Парижа. И мы проходили еще одно правило, при помощи которого можно запомнить названия фьордов, но это правило никто не запомнил. Во всяком случае, я, умудрившийся отучиться пятнадцать лет, и два из них даже в университете, хватая материал только по верхам.

– Чесаться – значит чистить рога, – сказал Кнут. – Это делают в августе. Когда я был маленьким, дедушка говорил, что рога чистят, потому что они очень чешутся.

Он говорил, по-стариковски причмокивая, будто сокрушаясь по поводу того, каким наивным он был когда-то. Я мог бы запросто рассказать ему, что некоторые из нас остаются наивными всю жизнь.

Хижина стояла на четырех больших камнях. Она была не заперта, но мне пришлось сильно подергать за ручку, чтобы дверь отлепилась от косяка. Внутри находились двухъярусная койка с шерстяными одеялами, дровяная плита (на двух конфорках которой стояли помятые чайник и кастрюля), оранжевый шкаф, красное пластиковое ведро, два стула и стол, съехавшие в западную сторону – то ли потому, что сами были кривыми, то ли потому, что кривым был пол.

В хижине имелись окна. Раньше я не смог разглядеть их, потому что они представляли собой маленькие слуховые оконца на каждой стене, кроме той, где находилась дверь. Но тем не менее они пропускали внутрь достаточно света, и я мог увидеть того, кто будет приближаться к хижине с любой стороны. Бойницы. Даже когда я сделал три шага от одной стены до другой, ощутив при этом, как вся постройка покачивается вроде французского кофейного столика, мое мнение не изменилось: хижина была великолепной.

Я огляделся и вспомнил первые слова деда после того, как он занес в дом чемодан своего десятилетнего внука и закрыл за собой дверь: «Mi casa es su casa»[2]. Я не понял ни одного слова, но понял, что он хотел сказать.

– Хочешь выпить кофе перед обратной дорогой? – спросил я добродушно и открыл дверку топки.

Наружу вылетел серый пепел.

– Мне десять лет, – сказал Кнут. – Я не пью кофе. Тебе нужны дрова. И вода.

– Понятно. Как насчет бутерброда?

– У тебя есть топор? Или нож?

Я молча посмотрел на него. Он закатил глаза: охотник без ножа.

– Можешь пока пользоваться этим, – сказал Кнут, завел руку за спину и вытащил огромный нож с широким лезвием и позолоченной деревянной рукояткой.

Я взвесил нож в руке. Тяжелый, но не слишком, хорошо сбалансированный. Почти так же должен ощущаться пистолет.

– Подарок отца?

– Дедушки. Это саамский нож.

Мы решили, что он раздобудет дрова, а я – воду. Явно гордясь тем, что ему поручили взрослую работу, Кнут схватил нож и убежал. Я нашел доску, неплотно прилегающую к стене. За ней находилась своего рода изоляция изо мха и торфа. Я вдавил в нее пояс с деньгами. Набирая в ведро воду из ручья, струящегося всего метрах в ста от хижины, я услышал, как в лесу металл стучит по дереву.

Пока Кнут закладывал в топку тонкие сучья и кору, я выгреб мышиный помет из шкафа и убрал в него продукты. Я дал мальчику свой коробок спичек, и сразу после этого в плите запылал огонь, а чайник начал посвистывать. В хижину проникло немного дыма, и я заметил, что комары от него разлетелись. Я воспользовался моментом, снял рубашку и побрызгал водой на лицо и тело.

– Что это? – спросил Кнут.

– Это? – переспросил я и взял в руку именной жетон, болтавшийся у меня на шее. – Имя и личный номер, выгравированные на металле, способном пережить ядерный взрыв, чтобы было понятно, кого убили.

– А зачем это нужно?

– Чтобы знать, куда отсылать скелеты.

– Ха-ха, – сухо произнес он. – За анекдот не считается.

Посвистывание чайника перешло в предупредительное бульканье. Когда я наполнил две потрескавшиеся чашки, Кнут уже одолел бо́льшую часть второго толстого бутерброда с печеночным паштетом. Я подул на черную маслянистую поверхность.

– А какой кофе на вкус? – спросил Кнут с набитым ртом.

– Противный только в первый раз, – сказал я, сделав пробный глоток. – Доедай и беги домой, пока мама не начала волноваться.

– Она знает, где я. – Он поставил на стол оба локтя и подпер голову ладонями так, что щеки поднялись к глазам. – Анекдот.

Кофе был прекрасным на вкус, а кружка приятно согревала руку.

– Ты слышал о том, как норвежец, датчанин и швед поспорили, кто дальше сможет высунуться из окна?

Руки исчезли со стола. Кнут с интересом посмотрел на меня:

– Нет.

– Они встали у окна. И внезапно норвежец победил.

В наступившей за этим тишине я сделал еще один глоток. По любопытному выражению на лице мальчика я понял: он не сообразил, что анекдот уже закончился.

– Как же он победил? – спросил наконец Кнут.

– А ты как думаешь? Норвежец выпал из окна.

– Значит, он спорил сам на себя?

– Естественно.

– Это не естественно, и ты должен был сказать это в самом начале.

– Ладно. Но теперь ты понял юмор, – вздохнул я. – Так что скажешь?

Он коснулся пальцем веснушчатого подбородка и задумчиво уставился в никуда. Затем последовали две вспышки смеха и снова задумчивое созерцание.

– Коротковато, – сказал Кнут. – Но поэтому и смешно. Ведь бац – и все закончилось. Да, мне смешно. – Он снова хихикнул.

– Кстати, насчет «все»…

– Конечно, – сказал он и вскочил. – Я вернусь завтра.

– Да? Почему ты так думаешь?

– Мазь от комаров.

– Мазь от комаров?

Он взял мою руку и приложил к моему лбу. Мне показалось, что я коснулся пупырчатой пленки – одни волдыри.

– Ладно, – кивнул я. – Принеси мазь от комаров. И пива.

– Пива? Но тогда…