поздравить ребят и начальника стройки Токарева, проявивших безмерное мужество, не посчастливилось испить чашу радости, которая наполняла строителей после окончания стройки. Тиф не миновал его.

Дежурный доложил начальнику строительства, и, когда тот пришел в барак, Николай лежал в бессознательном состоянии. Потом он открыл глаза и, словно извиняясь за то, что прилег во время работы, произнес:

— Я полежу немного и встану.

— Лежи, лежи!

Среди комсомольцев нашелся земляк Николая, и ему поручили доставить его домой. Немало пришлось приложить сил и сноровки, чтобы посадить его в поезд, удержать в вагоне. Помогали чекисты, которые знали Николая. Помогал и маузер на боку у сопровождающего.

Незадолго до нового года поезд подъехал к родной Шепетовке. Все: и заснеженный низкий перрон станции, усыпанный подсолнечной шелухой, и вокзал с облупившейся краской, и вороньи гнезда на деревьях привокзального сквера, и звон колоколов, и старая надпись на фронтоне здания «Шепетовка 1-я» — возбудило в сердце Николая сладкую грусть.

Они направились в зал ожидания, хотели пройти к кафельной печке, из которой струился жидкий дымок, но путь им преградили два дюжих парня с двумя женщинами.

— Не видите, на людей лезете!

Женщины сидели на больших мягких тюках, а руками и ногами придерживали чемоданы. Один парень, с густой рыжей щетиной на бороде, набычился и, скрипнув зубами, шагнул к больному Николаю. «Дойди до чека», — шепнул Николай товарищу.

Вскоре двери закрылись и послышалась громкая команда:

— Спокойно, граждане! Никому не выходить! Будет проверка документов.

Чекисты подоспели вовремя. Спекулянты были задержаны.

Узнав Николая, дежурный чека нашел извозчика и приказал отвезти его домой.

Укрывшись тулупом, Николай слышал, как скрипели полозья, от копыт лошади летели снежные ошметки и ударялись о передок саней, как екала лошадиная селезенка. Сквозь щель тулупа он видел вытертую спину извозчика, мохнатую шапку. Когда тот поворачивался, Николай замечал обросшее лицо и горбатый сизый нос. Вот шапка извозчика повернулась, и вместе со струями пара из-под усов вырвался звук:

— Стало быть, ты Алексея Иваныча сын? А мы с ним плотничали. Возрадуется он.

Больше ни о чем не говорил извозчик, только понукал свою худобокую кобыл енку: «Ишь ты», «Тяни, милая!», «Но-но!»

Ольга Осиповна, услышав остановившуюся у дома подводу, глянула в подтаявшее пятно на стекле кухонного окна и схватилась руками за сердце. И язык словно примерз к губам от нахлынувшей радости. Она зачем-то схватила горшок, снова поставила его, а затем сняла с крючка серый полушалок, накинула на голову и заторопилась к выходу.

И вот ее сын вошел в дом, опираясь на чужие руки. Ольга Осиповна прикусила конец полушалка. Радость ее сменилась тревогой. Всем материнским сердцем она почувствовала, как он тяжело болен. По ее щекам покатились слезы, а руки уже делали свое дело: они кинулись на помощь, подхватили его и осторожно повели в дом, к кровати.

— Не плачь, мама, я поправлюсь, — сказал Николай, глядя, как его любящая, исстрадавшаяся мать, сухонькое существо, утирая слезы, хлопочет возле него. И ему стало легче от одной мысли, что с ним будет мать.

— А я уж и не чаяла тебя увидеть. Думала, сгинет твоя головушка. Больно горяч ты. И в кого только такой уродился? — говорила Ольга Осиповна, а сама уже поставила греть воду, вытащила из сундука чистое белье, принесла корыто и стала готовиться мыть сына. А он то ли опять забылся, то ли уснул — лежал под двумя одеялами с плотно закрытыми глазами и тяжело дышал.

Пообедав, товарищ, доставивший Николая, распрощался и уехал.

Вечером собралась вся семья Островских. Николай попил кипяченого молока. Всю ночь мать не отходила от его кровати. Николай метался в горячечном бреду. Утром брат сообщил товарищам о состоянии Николая. Родительский уход, забота шепетовских врачей спасли Николая от смерти.

Поднялся он через три недели. Его качало, но он уже стал поговаривать об отъезде в Киев. И как ни просили его мать и отец побыть еще под родительской крышей, пока окрепнут силы, он не послушался.

В Киеве в райкоме комсомола обрадовались, что такой «боевой товарищ» снова стал в строй. Ему сказали:

— Хватит ячейкой заниматься. Ты уже вырос из нее. Мы хотим поручить тебе работу посолиднее.

А Николай хотел учиться. Он снова начал ходить в электротехническую школу. Стал отказываться от выдвижения. Товарищи не знали, что болезнь не прошла бесследно. Островский был весел, шутил, улыбался, а на самом деле каждая улыбка ему давалась с большим трудом. Ему все же дали возможность учиться, и прилежнее ученика в электротехнической школе не было.

Но снова резко ухудшилось здоровье.

— Вам на курорт бы нужно, молодой человек… Грязями полечиться, — сказал ему врач.

Пришлось уехать на берег Черного моря, в Бердянск. С 9 августа по 15 сентября 1922 года он лечился там на курорте. Возвратившись в Киев, снова с головой окунулся в работу. Надвигалась зима. Морозы покрыли Днепр «салом», и сплавные плоты застряли в пути. Городу грозил холод. И опять Николай ведет комсомольцев железнодорожных мастерских на прорыв. Снова по колено в ледяной воде, под пронизывающим ветром они отвоевывают у льда каждое бревнышко.

Опять заработал болезнь и снова попал в больницу. Врачи осмотрели распухшие суставы и написали диагноз: анкилозирующий полиартрит. Две недели он скрипел зубами, растирал колени, но успокоения от тяжелой, постоянной гнетущей боли не было ни днем, ни ночью. Он вспомнил мать. «Как она быстро подняла меня в прошлый раз! Уехать домой?»

И вот он снова в Шепетовке. Ольга Осиповна, не успев осушить слезы при встрече, уложила сына в постель. Нагрев чугуны с водой, она вылила ее в бочонок, а затем бросила туда раскаленные камни. Николай попарил там ноги. Затем последовало растиранье, на ноги были натянуты шерстяные чулки. С помощью овчинных рукавов Ольга Осиповна так укутала сына, что тот не мог сам подняться с кровати.

Врачи в больницу класть не решались, видя, что дома уход лучше.

Уже и Новый год прошел, а полного выздоровления не было. Островского пригласили на медицинскую комиссию. Перед врачами сидел человек с лимонно-желтым лицом, опиравшийся рукою о край стула. Николаю сказали, что комиссия решила перевести его на инвалидность первой группы. Он поднялся. Напружинился весь. В глазах вспыхнули искры гнева и обиды. Глянул на членов комиссии из-под сомкнутых черных бровей и резко ответил:

— Этого не будет! Я здоров и хочу работать!

— Да вы на ногах насилу стоите.

— Давайте потягаемся. Я еще вас перегоню. Инвалидность мне не нужна. Я через день подохну с ней.

Вскоре он явился в Шепетовский окружком комсомола и попросил любую