Волна выбросила меня на берег. Начал дуть прохладный, на исходе дня, ветерок, неся с собой маленькие иголочки-песчинки.

Как ни странно, я продрог и целых полчаса не мог согреться, пока добирался до Нопэл-Велли. Горная дорога даже на самых высоких ее местах была широкой и еще не заезженной. Значит, ее проложили чьи-то "большие деньги". Их запах сопровождал меня до того, как моя машина соскользнула в долину по стороне перевала, противоположной моему движению.

Долина встретила меня запахом тухлых яиц. Нефтяные скважины, из которых несло сероводородом, разбежались по обеим сторонам дороги. Я мог их видеть с высоты шоссе, по которому проезжал: решетчатые треугольники буровых вышек рядом с деревьями; насосы-качалки, с клацаньем высасывающие нефть, а неподалеку от них пасутся коровы. С тридцать девятого или сорокового года, когда я видал его в последний раз, городок Нопэл-Велли разросся, подобно здоровенной опухоли. Он выбросил свои побеги во всех направлениях — кучки домов, напоминающие спичечные коробки, и тут же вполне современные строения, а к ним прилепились хижины доисторических времен. На полмили растянулась полоса одноэтажных построек: ветеринарных лечебниц, парикмахерских, привлекательных магазинчиков, ресторанчиков, баров, лавок, торгующих спиртным. Здесь расположились и новая четырехэтажная гостиница, и белый куб христианского храма, современной конструкции, и кегельбан, достаточно просторный для того, чтобы в нем можно было разместить самолет "Б-36".

Постепенно пересекающая весь Нопэл-Велли главная улица приняла совсем иной, чем в пригородах, вид, благодаря огнеупорному кирпичу, пластику, неону. Тихий городок в солнечной долине делал крупную ставку, это было заметно, хотя знал ли он на самом деле, что ему с собой делать?.. Изменился внешний вид зданий, модели автомобилей, и люди стали другими. Их стало намного больше, чем при въезде в город. Множество мужчин с деловыми лицами, опаленными солнцем, фланировали по улице, входили в бары и выходили оттуда, — на лицах читалось ожидание: над чем бы посмеяться или во что бы ввязаться. Женщины расхаживали без видимой цели, демонстрируя себя. А вот на повороте улицы стоит полицейский в голубой рубашке, прикрепленная к поясу кобура расстегнута, и оттуда выглядывает пистолет.

Трейл-роуад сворачивала вправо и уходила в отдаленную часть города, где по нефтяным полям отлого взбиралась к горам, с которых видна была вся долина. Петляя по освещенным солнцем холмам, она сужалась в предгорье, превращаясь в конце концов в черную точку.

Я повернул направо. Горы, казалось, возвышались отвесно прямо перед лобовым стеклом машины, они погружались постепенно в тень.

Длинный, приземистый дом, наполовину скрытый, если смотреть с дороги, огромными дубами, расположился на склоне, словно валун-гигант, не нарушающий собой природного ландшафта. Прежде чем подъехать прямо к нему, я вынужден был остановиться, чтобы открыть ворота, что перегораживали путь. С внутренней стороны стены, футов шести высотой, была сплошняком натянута колючая проволока, с дороги не видная.

За воротами вело к дому свежее гравийное покрытие, с обеих сторон аллею охраняли два ряда молодых пальм. На полукруглой стоянке перед домом я увидел парочку автомобилей. Один из них — старый "паккард", тот самый, что стоял недавно у "Театра Куинто". Я оставил рядом свою машину, пересек террасообразную лужайку, где переливались струйки небольших фонтанов. Дом был сложен из необожженного кирпича, цветом местной почвы; прижатый к земле тяжелой крышей, крытой красной черепицей, своей массивностью походил на крепость. Правда, по фасаду его тянулась глубокая веранда, на которую вели низкие бетонные ступеньки. В углу веранды стояла обтянутая зеленым холстом широкая качалка, а в ней свернулась, словно змейка, молодая женщина в красном свитере и красных брючках. Ее голова склонилась над книгой, и очки в пестрой оправе придавали затененному лицу особо сосредоточенное выражение. Сосредоточенность ее была настоящей: женщина даже не заметила меня.

— Прошу прощения. Я ищу миссис Слокум.

— Это я прошу прощения, — на меня взглянули, снизу вверх, с неподдельным изумлением. И сняли свои странные очки. Ба, да это Кэти Слокум. Очки делали ее старше лет на десять, да и фигура тоже могла ввести в заблуждение: настоящая фигура, того типа женщин, которые формируются физически очень рано... Глаза большие и глубокие, как у матери, черты лица еще более правильные, гармоничные. Я мог понять тягу к Кэти, очень юному созданию, искушенного шофера Ривиса.

— Меня зовут Арчер.

Девушка смерила меня долгим и холодным взглядом. Не узнала.

— Я Кэти Слокум. Вы хотите видеть маму или бабушку?

— Маму. Она просила меня приехать на вечер.

— Это не ее вечер, — тихо, вскользь заметила Кэти, словно про себя. Избалованное юное создание продолжило рассматривать меня, и две вертикальные складки легли между ее бровей. Она меня все-таки вспомнила, и морщинки разгладились; она спросила очень мягко:

— Вы мамин друг, мистер Арчер?

— Друг ее друга. Вас смутили мои Берттиллоновские размеры?

Она была достаточно умной, чтобы понять меня, и достаточно молодой, чтобы покраснеть.

— Извините, я не хотела быть грубой. Мы видим так много незнакомых людей, — это можно было расценить как объяснение ее интереса к грубияну-шоферу. — Мама только что поднялась к себе после купания. Она одевается. А папа еще не вернулся из театра. Не будете ли вы любезны присесть?

Я опустился на качалку рядом, забавляясь мыслью, что сюда мог сесть юноша, который оказался бы в ее вкусе. Книга, которую Кэти держала в руках, а теперь положила на диванную подушку между нами, оказалась не чем-нибудь, а курсом теории психоанализа!

Кэти решила завязать беседу. Раскачивая взад и вперед очки, держа их за дужки, сообщила:

— Папа репетирует пьесу в Куинто, вот по этому поводу у нас и состоится встреча. Папа, я вам скажу, действительно прекрасный актер, — заявила она несколько нарочито категорично.

— Я знаю. Намного лучше, чем сама пьеса.

— Вы ее видели?

— Я видел сегодня одну сцену.

— И что вы думаете? Разве она не хорошо сыграна?

— Достаточно хорошо, — ответил я без энтузиазма.

— Нет, что вы в самом деле думаете о ней?

Ее взгляд был такой детскичестный, что я ответил прямо:

— Им следовало бы придумать новое название и написать потом новую пьесу... если весь спектакль выдержан в том же духе, что и первый акт. — Но все, кто видел его, считают, что это по-настоящему художественная вещь. Вы всерьез интересуетесь театром, мистер Арчер?

— Вы хотите спросить, знаю ли я тот предмет, о котором берусь судить? Возможно, что и нет. Я работаю для одного человека в Голливуде, который занимается литературными сценариями. Он и послал меня посмотреть эту пьесу.

— О, Голливуд!.. Но папа говорит, что пьеса слишком сложна для Голливуда. Она написана не по шаблону. Мистер Марвелл собирается показать ее на Бродвее. Там ведь нет каких-то заранее принятых, обязательных постановочных норм, как вы считаете?